Мать. Дело Артамоновых
Шрифт:
Иногда они, обнявшись, садились у окна, дыша вкусными запахами сада, и молчали.
— Что молчишь? — тихонько спрашивала жена, — муж так же тихо отвечал:
— Неохота говорить обыкновенные слова.
Ему хотелось услышать слова необыкновенные, но Наталья не знала их. Когда же он рассказывал ей о безграничной широте и просторе золотых степей, она спрашивала:
— Ни лесов нет, ничего? Ой, как страшно, должно быть!
— Страхи — в лесах живут, — скучновато сказал Петр. — В степи — какой же страх? Там — земля, да небо, да — я.
И вот однажды,
— Что ты, дьявол?
Наталья испуганно вскочила.
— Это — матушка!
Петр высунулся из окна, загородив его своей широкой спиною, он увидал, что отец, обняв тещу, прижимает ее к стене бани, стараясь опрокинуть на землю, она, часто взмахивая руками, бьет его по голове и, задыхаясь, громко шепчет:
— Пусти, закричу!
И не своим голосом крикнула:
— Родимый — не тронь! Пожалей…
Петр бесшумно закрыл окно, схватил жену, посадил ее на колени себе.
— Не гляди.
Она билась в руках его, вскрикивая:
— Что это, кто?
— Отец, — сказал Петр, крепко стиснув ее. — Не понимаешь, что ли…
— Ой, как же это? — шептала она со стыдом и страхом; муж отнес ее на постель, покорно говоря:
— Мы родителям не судьи.
Схватясь руками за голову, Наталья качалась, ныла:
— Грех-то какой!
— Не наш грех, — сказал Петр и вспомнил слова отца: «Господа то ли еще делают?» — Это и лучше: к тебе не полезет. Они, старики, — просты; для них это «птичий грех» — со снохой баловаться. Не плачь.
Жена сквозь слезы говорила:
— Еще когда они плясали, так я подумала… Если он — насильно, что же теперь будет у нас?
Но, утомленная волнением, она скоро заснула не раздеваясь, а Петр открыл окно, осмотрел сад, — там никого не было, вздыхал предрассветный ветер, деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лег рядом с женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы жить вдвоем с Натальей на маленьком хуторе…
…Наталья проснулась скоро, ей показалось, что ее разбудили жалость к матери и обида за нее. Босая, в одной рубахе, она быстро сошла вниз. Дверь в комнату матери, всегда запертая на ночь, была приоткрыта, это еще более испугало женщину, но, взглянув в угол, где стояла кровать матери, она увидала под простыней белую глыбу и темные волосы, разбросанные по подушке.
«Спит. Наплакалась, нагоревалась…»
Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорбленную мать. Она пошла в сад; мокрая, в росе, трава холодно щекотала ноги; только что поднялось солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть теплые. Сорвав посеребренный росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке, потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно думая о свекре. Тяжелой рукою он хлопал ее по спине и, ухмыляясь, спрашивал:
— Ну, что — живешь? Дышишь? Ну — живи!
Других слов для нее у него,
«Разбойник какой», — подумала она, заставляя себя думать о свекре враждебно.
Пели зяблики, зорянки, щебетали чижи, тихо, шелково шуршали листья деревьев, далеко на краю города играл пастух, с берега Ватаракши, где росла фабрика, доносились человечьи голоса, медленно плывя в светлой тишине. Что-то щелкнуло; вздрогнув, Наталья подняла голову, — над нею, на сучке яблони висела западня для птиц, чиж бился среди тонких прутьев.
«Кто ж это ловит? Никита?»
Где-то хрустнул сухой сучок.
Когда она вернулась в дом и заглянула в комнату матери, та, проснувшись, лежала вверх лицом, удивленно подняв брови, закинув руку за голову.
— Кто… что ты? — тревожно спросила она, приподнимаясь на локте.
— Ничего, вот — смородины к чаю набрала тебе.
На столе у кровати стоял большой графин кваса, почти пустой, квас был пролит на скатерть, пробка графина лежала на полу. Строгие, светлые глаза матери окружены синеватой тенью, но не опухли от слез, как ожидала видеть это Наталья; глаза как будто тоже потемнели, углубились, и взгляд их, всегда несколько надменный, сегодня казался незнакомым, смотрел издали, рассеянно.
— Комары спать не дают, в амбаре спать буду, — говорила мать, кутая шею простыней. — Искусали. А ты что рано встала? Зачем ходишь босая по росе? Подол мокрый. Простудишься…
Говорила мать неласково и неохотно, сквозь какие-то свои думы. Тревога дочери постепенно заменялась неприязненным и острым любопытством женщины.
— Я проснулась — подумала о тебе… во сне тебя видела.
— Что подумала? — осведомилась мать, глядя в потолок.
— Вот — одна ты спишь, без меня…
Наталье показалось, что щеки матери зарумянились и что, когда она, улыбаясь, сказала: «Я не боязлива», — улыбка вышла фальшивой.
— Ну, иди, милок, твой проснулся, слышишь — топает? — приказала мать, закрыв глаза.
Медленно поднимаясь по лестнице, Наталья думала брезгливо и почти враждебно:
«Ночевал он у нее, это он квас пил. Шея-то у нее в пятнах, не комары накусали, а нацеловано. Не скажу Пете об этом. В амбаре спать хочет. А — кричала…»
— Где была? — спросил Петр, зорко всматриваясь в лицо жены, — она опустила глаза, чувствуя себя виноватой в чем-то.
— Смородину собирала, к матери зашла.
— Ну, что же она?
— Ничего будто…
— Так, — сказал Петр, дернув себя за ухо, — так!
И, усмехаясь, потирая темно-рыжий подбородок, вздохнул:
— Видно, — правду говорила дура Барская: крику — не верь, слезам — не верь.
Затем он строго спросил:
— Никиту видела?
— Нет.
— Как же — нет? Вот он — птиц ловит в саду.
— Ой, — пугливо крикнула Наталья, — а я вот так, в одной рубахе ходила!
— То-то вот…
— И когда он спит?
Петр, надевая сапог, громко крякнул, а жена, искоса взглянув на него, усмехнулась, говоря: