Мать. Дело Артамоновых
Шрифт:
— Ну — идем спать! — сказал Артамонов, вставая на твердые ноги. — На сей день довольно помучились.
Медленно шагая рядом с женою, он ощущал, что день этот подарил ему вместе с плохим нечто хорошее и что он, Петр Артамонов, человек, каким до сего дня не знал себя, — очень умный и хитрый, он только что ловко обманул кого-то, кто навязчиво беспокоил его душу темными мыслями.
— Конечно, ты мне самая близкая, — говорил он жене. — Кто ближе тебя? Так и думай: самая близкая ты мне. Тогда — все будет хорошо…
На
— Вот у нас в семье свой молитвенник о грехах наших будет…
Наталья равнодушно и очень внимательно разливала чай, ее маленькие, мышиные уши заметно горели и казались измятыми, она хмурилась и часто выходила из комнаты; мать ее задумчиво молчала и, помусливая палец, приглаживала седые волосы на висках, только Алексей, необычно для него, волновался, спрашивал, подергивая плечами:
— Как это ты решился, Никита? Вдруг, а? Непонятно мне…
Рядом с ним сидела небольшая, остроносенькая девица Орлова и, приподняв темные брови, бесцеремонно рассматривала всех глазами, которые не понравились Никите, — они не по лицу велики, не по-девичьи остры и слишком часто мигали.
Тяжело было сидеть среди этих людей и боязливо думалось:
«Вдруг Петр скажет всем? Скорее бы отпустили…»
Петр начал прощаться первый, он подошел, обнял и сказал дрогнувшим голосом, очень громко:
— Ну, брат родной, прощай…
Баймакова остановила его:
— Что ты? Посидеть надо сначала, помолчать, потом, помолясь, прощаться.
Все это было сделано быстро, снова подошел Петр, говоря:
— Прости нас. Пиши насчет вклада, сейчас же вышлем. На тяжелый послух не соглашайся. Прощай. Молись за нас побольше.
Баймакова, перекрестив его, трижды поцеловала в лоб и щеки, она почему-то заплакала; Алексей, крепко обняв, заглянул в глаза, говоря:
— Ну — с богом. У каждого — своя тропа. Все-таки я не понимаю, как это ты вдруг решился…
Наталья подошла последней, но, не доходя вплоть, прижав руку ко груди своей, низко поклонилась, тихо сказала:
— Прощай, Никита Ильич…
Груди у нее все еще высокие, девичьи, а уже кормила троих детей.
Вот и все. Да, еще Орлова: она сунула жесткую, как щепа, маленькую, горячую руку, — вблизи лицо ее было еще неприятней. Она спросила глупо:
— Неужели пострижетесь?
На дворе с ним прощалось десятка три старых ткачей, древний, глухой Борис Морозов кричал,
— Солдат да монах — первые слуги миру, нате-ко!
Никита зашел на кладбище, проститься с могилой отца, встал на колени пред нею и задумался, не молясь, — вот как повернулась жизнь! Когда за спиною его взошло солнце и на омытый росою дерн могилы легла широкая, угловатая тень, похожая формой своей на конуру злого пса Тулуна, Никита, поклонясь в землю, сказал:
— Прости, батюшка.
В чуткой тишине утра голос прозвучал глухо и сипло; помолчав, горбун повторил громче:
— Прости, батюшка.
И — заплакал, горько, по-женски всхлипывая, нестерпимо жалко стало свой прежний ясный и звонкий голос.
Потом, отойдя от кладбища с версту, Никита внезапно увидал дворника Тихона; с лопатой на плече, с топором за поясом он стоял в кустах у дороги, как часовой.
— Пошел? — спросил он.
— Иду. Ты что тут?
— Рябину выкопать хочу, около сторожки моей посажу, у окна.
Постояли минуту, молча глядя друг на друга, Тихон отвел в сторону тающие глаза свои.
— Шагай, я тебя провожу несколько.
Пошли молча. Первый заговорил Тихон:
— Росы какие сильные. Это — вредные росы, к засухе, к неурожаю.
— Избави бог.
Тихон Вялов сказал что-то неясное.
— Чего? — спросил Никита, несколько испуганный, — он всегда ждал от этого человека особенных слов, раздражающих душу.
— Может — избавит, говорю.
Но Никита был уверен, что землекоп сказал что-то такое, чего не хочет повторить.
— Что ж ты, — не веришь, что ли, в милость божию? — с упреком спросил он.
— Зачем? — спокойно ответил Тихон. — Теперь — дожди нужны. И для грибов росы эти вредные. А у хорошего хозяина все вовремя.
Вздохнув, Никита покачал головою.
— Нехорошо как-то думаешь ты, Тихон…
— Нет, я думаю хорошо. Я не глазами думаю.
Снова прошли молча шагов полсотни. Никита смотрел под ноги, на широкую тень свою, Вялов в такт шагам стучал пальцем по дереву топорища.
— Я приду, Никита Ильич, через годок, поглядеть на тебя, — ладно?
— Приходи. Любопытен ты.
— Это — верно.
Он снял шапку, остановился:
— Ну, когда так, — прощай, Никита Ильич! — И, почесывая скулу, он задумчиво прибавил:
— Нравишься ты мне, по душе. Ты — кроткого духа. Отец твой был умного тела, а ты — духовный, душевный…
Бросив палку на землю, встряхнув горбом, чтоб поправить мешок, Никита молча обнял его, а Тихон, крепко облапив, ответил громко, настойчиво:
— Значит — приду.
— Спасибо.
Там, где дорога круто загибалась в сосновый лес, Никита оглянулся, — Тихон, сунув шапку под мышку, опираясь на лопату, стоял среди дороги, как бы решив не пропускать никого по ней; тянул утренний ветерок и шевелил волосы на его неприятной голове.