Мать. Дело Артамоновых
Шрифт:
Снова в толпе вспыхнуло несколько восклицаний:
— Слушай, православные!..
— Эх, брат, пропадешь ты…
— Кто тебя выдал?
— Поп! — сказал один из сотских.
Двое мужиков крепко выругались.
— Гляди, ребята! — раздался предупреждающий крик.
XVI
К толпе шел становой пристав, высокий, плотный человек с круглым лицом. Фуражка у него была надета набок, один ус закручен кверху, а другой опускался вниз, и от этого лицо его казалось кривым, обезображенным
— Что такое? — спросил пристав, остановись против Рыбина и меряя его глазами. — Почему не связаны руки? Сотские! Связать!
Голос у него был высокий и звонкий, но бесцветный.
— Были связаны, — народ развязал! — ответил один из сотских.
— Что? Народ? Какой народ?
Становой посмотрел на людей, стоявших перед ним полукругом. И тем же однотонным, белым голосом, не повышая, не понижая его, продолжал:
— Это кто — народ?
Он ткнул наотмашь эфесом шашки в грудь голубоглазого мужика.
— Это ты, Чумаков, народ? Ну, кто еще? Ты, Мишин?
И дернул кого-то правой рукой за бороду.
— Разойдись, сволочь!.. А то я вас, — я вам покажу!
В голосе, на лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил людей привычными, ровными движениями крепких, длинных рук. Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.
— Ну? Вы что же? — обратился он к сотским. — Вяжи!
Выругался циничными словами, снова посмотрел на Рыбина и громко сказал ему:
— Руки назад, — ты!
— Не хочу я, чтобы вязали руки мне! — заговорил Рыбин. — Бежать не собираюсь, не дерусь, — зачем связывать меня?
— Что? — спросил пристав, шагнув к нему.
— Довольно вам мучить народ, звери! — возвышая голос, продолжал Рыбин. — Скоро придет и для вас красный день…
Становой стоял перед ним и смотрел в его лицо, шевеля усами. Потом он отступил на шаг и свистящим голосом изумленно запел:
— А-а-ах, сукин сын! Ка-акие слова?
И вдруг быстро и крепко ударил Рыбина по лицу.
— Кулаком правду не убьешь! — крикнул Рыбин, наступая на него. — И бить меня не имеешь нрава, собака ты паршивая!
— Не смею? Я? — протяжно взвыл становой.
И снова взмахнул рукой, целя в голову Рыбина. Рыбин присел, удар не коснулся его, и становой, пошатнувшись, едва устоял на ногах. В толпе кто-то громко фыркнул, и снова раздался гневный крик Михаила:
— Не смей, говорю, бить меня, дьявол!
Становой оглянулся — люди угрюмо и молча сдвигались в тесное, темное кольцо…
— Никита! — громко позвал становой, оглядываясь. — Никита, эй!
Из толпы выдвинулся коренастый, невысокий мужик в коротком полушубке. Он
— Никита! — покручивая ус и не торопясь, сказал становой. — Дай ему в ухо, хорошенько!
Мужик шагнул вперед, остановился против Рыбина, поднял голову. В упор, в лицо ему Рыбин бил тяжелыми, верными словами:
— Вот, глядите, люди, как зверье душит вас вашей же рукой! Глядите, думайте!
Мужик медленно поднял руку и лениво ударил его по голове.
— Разве так, сукин ты сын?! — взвизгнул становой.
— Эй, Никита! — негромко сказали из толпы. — Бога не забывай!
— Бей, говорю! — крикнул становой, толкая мужика в шею.
Мужик шагнул в сторону и угрюмо сказал, наклонив голову:
— Не буду больше…
— Что?
Лицо станового дрогнуло, он затопал ногами и, ругаясь, бросился на Рыбина. Тупо хлястнул удар, Михайло покачнулся, взмахнул рукой, но вторым ударом становой опрокинул его на землю и, прыгая вокруг, с ревом начал бить ногами в грудь, бока, в голову Рыбина.
Толпа враждебно загудела, закачалась, надвигаясь на станового, он заметил это, отскочил и выхватил шашку из ножен.
— Вы так? Бунтовать? A-а?.. Вот оно что?..
Голос у него вздрогнул, взвизгнул и точно переломился, захрипел. Вместе с голосом он вдруг потерял свою силу, втянул голову в плечи, согнулся и, вращая во все стороны пустыми глазами, попятился, осторожно ощупывая ногами почву сзади себя. Отступая, он кричал хрипло и тревожно:
— Хорошо! Берите его, я ухожу, — ну-ка? Знаете ли вы, сволочь проклятая, что он политический преступник, против царя идет, бунты заводит, знаете? А вы его защищать, а? Вы бунтовщики? Ага-а!..
Не шевелясь, не мигая глазами, без сил и мысли, мать стояла точно в тяжелом сне, раздавленная страхом и жалостью. В голове у нее, как шмели, жужжали обиженные, угрюмые и злые крики людей, дрожал голос станового, шуршали чьи-то шепоты…
— Коли он провинился — суди!..
— Вы — помилуйте его, ваше благородие…
— Что вы, в самом деле, без всякого закону?..
— Разве можно? Этак все начнут бить, тогда что будет?..
Люди разбились на две группы — одна, окружив станового, кричала и уговаривала его, другая, меньше числом, осталась вокруг избитого и глухо, угрюмо гудела. Несколько человек подняли его с земли, сотские снова хотели вязать руки ему.
— Погодите вы, черти! — кричали им.
Михайло отирал с лица и бороды грязь, кровь и молчал, оглядываясь. Взгляд его скользнул по лицу матери, — она, вздрогнув, потянулась к нему, невольно взмахнула рукою, — он отвернулся. Но через несколько минут его глаза снова остановились на лице ее. Ей показалось — он выпрямился, поднял голову, окровавленные щеки задрожали…
«Узнал, — неужели узнал?..»
И закивала ему головой, вздрагивая от тоскливой, жуткой радости. Но в следующий момент она увидела, что около него стоит голубоглазый мужик и тоже смотрит на нее. Его взгляд на минуту разбудил в ней сознание опасности…