Материк

Алексеев Сергей Трофимович

— Эх ты, слезки на колесках! — стала дразнить Алька. — Нюни распустил, плакса-вакса…

Но потом она пожалела меня и начала уговаривать, что медвежонок тоже хочет жить и что мать сейчас отнесет его в лес, найдет медведицу и отдаст. Ведь медведица, наверное, потеряла своего детеныша и теперь ходит ищет везде. В это время я услыхал, как мать запела. Она была уже на увале, возле кондовых сосен. Медвежонок плакал и дрыгал лапами, а мать нет успокоить его, так еще трепала его и колошматила на ходу.

— А за что она

его колотит? — обидчиво спросил я.

— Чтобы не убегал далеко, — сказала Алька. — И тебя надо поколотить-эаодно… Давай лучше ягоду собирать. Гляди, сколько в грязь втоптали. А мать мучилась, собирала по одной.

И только она присела на корточки перед горкой смородины, как вдруг в ягодной болотине кто-то страшно заревел. У меня мурашки по спине поползли.

— Кто это? — спросил я шепотом и вцепился в Алькину руку.

Алька оглянулась.

— Мишка косолапый

Потом в той стороне, где ревело, сильно затрещало и захлюпало. Мне показалось, что это идут к нам, но медведь рявкнул уже где-то под увалом. Страшного ничего не было, и вдобавок на увале где-то пела мать. Мы стали собирать ягоду. Медведь еще порявкал и замолчал. Наверное, убежал куда-нибудь.

Мы собрали смородину, однако ее осталось всего полведра. Остальная пропала в грязи Я принес свой котелок и высыпал то, что было, в материно ведро. А то ей обидно будет, когда вернется. Вот, скажет, какая я разиня, взяла да шмякнулась…

— Только пускай считается, что медвежонка поймал я, — предупредил я сестру, — а то ты опять скажешь…

— Ладно, — согласилась Алька, — я тоже когда-нибудь поймаю… А этого не жалей. Когда ты вырастешь большой — убьешь его. Он тоже тогда вырастет.

Ворон на сухостоине сидел-сидел и вдруг полетел куда-то следом за матерью. Только сук, на котором он сидел, подрожал немного и остановился. А мать уже стало не слышно. Видно, ушла далеко или песню одну допела, а другую ещё не начала. Она всегда между песнями промежутки делала. Спросит, не проголодались ли мы с Алькой, посмотрит, сколько мы ягоды набрали, похвалит и снова запоет. Я же давно, почти с самого утра, успел проголодаться, и время было к обеду. А когда мать падала, у нее из ведра узелок выкатился вместе с ягодой, красный от смородинового сока.

— Аль, давай поедим? — предложил я. — А то кишка кишке протокол пишет.

Так отец всегда говорил, когда был голодный.

Сестра развязала узелок, расстелила у себя на коленях, как мать, когда мы садились обедать. Только мать самое вкусное отдавала мне, потому что я младший. Алька же хлеб с повидлом сразу взяла себе и откусила, чтобы я не просил. А мне дала котлету и огурец. Я промолчал, съел, что дали, и заглянул в узелок.

— Это — матери, — сказала сестра, — ну и обжора ты!.. Потерпишь, скоро домой пойдем. Вот доберем ведра и пойдем.

После обеда Алька начала собирать ягоду, а я снова залез на кочку и

стал смотреть на материк. Там было тихо, даже кондовые сосны перестали шуметь, а миндач и подавно. Эх, и что отец мне ружья не оставил? Я, может быть, того медведя бы убил, который ревел в болоте. Подкрался бы, прицелился и — баба-ax! Мне отец давал стрелять из малопульки, и я даже в баню из нее попал. Сам видел, пуля в бревне сидела — соломинкой не достать.

Между тем Алька свой подойник добрала с верхом и уже в материно ведро сыплет.

— Давай собирай, — сказала она мне, — нечего сидеть.

— Я мать жду, — сказал я.

— Я тоже жду, но собираю, — начала придираться сестра, — лодырь ты несусветный.

— Мне тятька сказал вас охранять, — нашелся я.

— Эх ты, охраняльщик! — презрительно протянула Алька. — Медведя услыхал — как клещ вцепился…

— А хочешь, я сейчас на материк пойду и не побоюсь? — заявил я.

— Попробуй только! — сурово предупредила сестра. — Мать что сказала? Сидеть здесь! Ищи тебя потом… За огородом блудил…

Вдруг в стороне от нас опять что-то затрещало, захлюпало и прямо на нас поперло.

— Если медведь — ведра оставляем и бежим, — прошептала Алька, — он ягоды пожрет и отстанет.

Но из кустов вышла наша мать и, оглядываясь назад, заторопила, чтобы мы скорее собирались и уходили. Дескать, смородина здесь ни к черту, не смородина, а гниды, от нее спать хочется. Я обрадовался, что меня больше не будут заставлять делать женское дело, подхватил котелок и побежал на луговину., . Мать шла впереди, цепляясь руками за ветки, чтобы не упасть, и все подгоняла нас.

— Мать, а ты куда медвежонка девала? — спросил я, когда мы вышли на чистое место. — Это же я его поймал, правда?

— Ты, ты, сынок, — пробормотала мать, — только я его отпустила, пусть на воле живет.

— Ладно, — согласился я, — когда он вырастет побольше, я его добуду.

— Добудешь, — подтвердила мать, — куда он от тебя денется?

И только на лугах я увидел, что мать идет босая, а платье у нее порвано на плече так, что видно голую руку.

— А я слышала, как медведь ревет! — похвасталась Алька. — В болоте орал, недалеко от нас. А Серега сразу струсил, вцепился!..

— Это он сыночка своего искал, — сказала мать, — теперь, поди, нашел.

— Сама ты струсила! — сказал я, но потерял охоту с Алькой связываться. Ее не переспоришь. Она чуть что — говорит: нам в школе говорили, я в школе учусь, а ты еще нет!

Мы не стали ждать, когда приедет с рыбалки отец и заберет нас, а пошли пешком. Идти было хорошо по лугам. Это не по болоту с ведром таскаться. Мать почему-то не пела и всю дорогу подгоняла нас.

Когда мы вышли к озеру, увидели утиный выводок рядом с берегом. Утята сразу же поныряли, а утка захлопала крыльями и потащилась по воде, словно подбитая.