Материнская любовь, материнская гордость
Шрифт:
– Ты мой… ребеночек… понимаешь ты меня… ты мой ребеночек… просто-напросто… ты теперь никуда от меня не денешься… мой… мой… мой… ребеночек…
Голос Нади достигал его ушей, словно пробивался сквозь толщу воды, и с ним оставалось только соглашаться. Прохоров кивал: конечно, да, да… Его права рука с вилкой отламывала от больших жирных котлет куски и сорвала в рот. По подбородку текли струйки горячего соуса.
Надя вытерла руки полотенцем, наблюдая за Прохоровым с интересом и чуть склонив голову. Потом, шоркая подошвами домашних тапочек, обошла стул, на котором он сидел (сгорбленная груда мускулов с тяжелым лицом, как никогда
Прохоров промычал что-то с набитым ртом, и женщина кивнула. Из глаз здоровяка текли слезы, которых она не видела, но о которых хорошо знала. Он продолжал есть и плакать. В последний раз такое случалось, когда Прохорову было десять лет.
– Я так тебя люблю, что просто мечтаю об этом… – сказала Надя. – Ты будешь моим сыночком…
Он съел ужин, а потом, неизвестно, через какое время, вынырнул на поверхность реальности – будто бы из черной ямы. Он увидел себя лежащим на кровати, а на нем, точно наездница, сидела Надя. В темноте, пахнущей горячей влажной плотью, пряно, она двигалась, и из ее рта вырывалось шипение. Когда Прохоров вышел из сна, ужас рванулся за ним следом, точно холодный воздух, влетающий в дом с улицы. Руки и ноги не слушались. Прохоров просто лежал, раскинув их в стороны, напоминая морскую звезду, и вся его чувствительность сосредоточилась в одном месте, том, которым овладела Надя. Она вновь взяла его – так, как еще ни разу не было. Прохоров смог закричать. Возможно, она просто позволила ему это сделать, чтобы подбавить острых ощущений. В ответ на свой хриплый вопль Прохоров услышал смех, ее руки уперлись ему в грудь, стали жечь, давить, точно через какую-то секунду пройдут сквозь ребра и разорвут сердце. Прохоров взвыл, и его посетило одно из последних видений. Сосна падает, раздается влажный, многогранный, веером расходящийся по лесу треск, заглушающий на мгновенье звук работающих бензопил. Отчетливо пахнет смолистыми опилками. Отец, человек-медведь, закуривает, не видя, что дерево, отклонившись в другую сторону, валится на него. Лесорубы кричат ему и машут руками – отходи, пока не поздно! Человек-медведь прищуривается от яркого солнца, смотрящего на вырубку, – чего эти недоумки там устроили, что за пантомима? Сосна падает всей своей массой, смачно соприкасается с землей в том месте, где только что стоял человек. Прохоров иногда фантазировал на эту тему, – как все-таки умер отец, – но видит сейчас столько деталей, что успевает горько пожалеть. Голова человека-медведя почти уходит в плечи, позвонки перемалывает в кашу, от нижней челюсти остается куча обломков, один зуб даже оказывается внутри сплющенной черепной коробки. Прохоров смотрит, замечая, как светятся глаза Нади. Они зеленые, точно ряска на поверхности стоячего пруда, и в этот момент в комнате резко пахнет деревом.
Когда мать услышала, что отец погиб, она сказала: «Значит, в этом говенном мире есть говенная справедливость».
– Мой сыночек… я люблю тебя…
Это говорила не его мать, от своей матери Прохоров никогда такого не слышал, во всяком случае, не помнил, чтобы слышал. Зеленые глаза Нади, от них свет на всю комнату, приблизились к лицу Прохорова, и тут уж он не удержался и принялся вопить. Он видел, он все видел, даже слишком хорошо видел… Он умер, когда кончил, в последний раз
Девять месяцев спустя она лежала в операционной на родильном столе и улыбалась. Врач, принимавший роды, был пожилым, его спину сгорбили годы, а между глазами на переносице белел шрам от полученного в детстве удара палкой. Врач сказал Наде расслабиться, и она расслабилась, глядя в потолок. Спустя какое-то время ей поставили укол, и она, переполненная любовью, улыбнулась еще шире. «Хороша мамаша у нас нынче, такая спокойная и покладистая, да? – прогудел пожилой врач из-под маски. – Сколько у вас детишек?» Надя сказала: «Ну… трое…» Врач засмеялся: «Многие могли бы равняться на вас. Не все делают это с таким удовольствием, как вы…» Надя утерла выступившие слезы и поглядела в окно, а там шел снег, тихо так шел, кружился в безветренном январском утре – как в чьем-то безмятежном детстве. «Мне нравится рожать», – сказала Надя. Врач снова засмеялся: «Тогда потужимся немного».
Все произошло быстро, и Надя почти не кричала; тем не менее, голова у нее была вся мокрая от пота, а лицо покраснело от напряжения. Врач вытащил ребенка и сказал, что это мальчик. Будто в подтверждение, ребенок разразился диким воплем. Акушерки зааплодировали. Надя рассмеялась, протянула руки, а врач вложил в них малыша, еще не обмытого, связанного с последом пуповиной.
Прохоров понимал, что движется и скоро будет совсем в другом месте и в другом качестве, его выдергивали из влажной утробы, вокруг него что-то сокращалось, будто огромная кишка. Затем голову обхватили чьи-то пальцы, и Прохоров задергался. Слабое аморфное, безвольное, похожее на кисель тело улеглось на чьих-то руках, и промелькнуло лицо в маске. Смеющиеся глаза. Холод накрыл с головой, и Прохоров закричал, не понимая, где он и что произошло за то время, пока он лежал в отрубе. Он помнил светящиеся глаза Нади, когда она наклонилась к нему, а затем, перенапрягшись, потерял сознание. Что это за место? Почему так холодно? В легкие врывался воздух, боль прокатывалась по телу, вызывая судороги. Прохорову ничего не оставалось, как вопить во все горло, отмечая, что будто бы это вовсе и не он делает, а где-то включили запись.
Затем он оказался в чьих-то больших заботливых руках и услышал знакомый голос, называющий его по имени. Стоило ему присмотреться, как много чего в его голове сложилось воедино – одним щелчком. Он увидел то, что не могли видеть другие люди, а потому только кричал, не в силах сказать ни слова. Говорить Прохоров научится не скоро. Врач заметил, что малыш весьма шустрый и, наверное, вырастет горлопаном.
– Мне неважно, – ответила Надя, глядя ему в глаза. Ребенок надрывался, дергая ручками и ножками. – Он же мой сын… мой сын… сыно-очек… – Глаза у нее такие же зеленые, пальцы кажутся огромными, точно собаки-волкодавы, а груди под рубашкой точно холмы, горячие желанные холмы, готовые вырваться наружу и заполнить собой весь мир. Спустя какое-то время он приник к ним, потому что зов плоти оказался непреодолимым, и уснул, думая, что, наверное, не пришло время, не пришло время делать что-либо. Возможно, когда-нибудь потом, потом, когда он как следует выспится.