Матильда Кшесинская. Любовница царей
Шрифт:
Вчерашний новичок заметно прибавил со времени их знакомства: возмужал, окреп, технически раскрепостился. В облике его, движениях сквозило что-то кошачье: вот-вот, кажется, выгнет ласково спинку, потрется, мурлыкая, о колени, чтобы выпустить затем коготки, заскребет хищно по полу. Удивительная, ни на что не похожая пластика: голова низко опущена, плетьми повисшие или, напротив, резко оттопыренные по сторонам руки, движется отрешенно, на ступнях, пальцами внутрь, а в теле словно бы нарастает скрытая энергия, которая через мгновенье вырвется наружу, неистово забурлит – и все это не измышленно, все от внутренней «органики», безошибочно бьет в цель, играет на образ.
Получавший что ни день тычки и затрещины одиозный артист взял реванш в Париже участием в феерической постановке балета-сказки «Петрушка» Михаила Фокина, Александра Бенуа и Сергея Дягилева на музыку Стравинского.
Перед публикой, заполнившей в день премьеры спешно перестроенный Дягилевым, преобразившийся за несколько недель театр «Шатле», открылась картина русской ярмарки в Петербурге – на фоне силуэта знаменитого города. Сцену заполнила пестрая живописная толпа: купцы, кучера, мастеровые, военные, бабы-простолюдинки, цыган с медведем. В обстановке разудалого веселья – контрапунктом – разворачивалась трагедия тряпичного «маленького человека», напоминавшего героя блоковского «Балаганчика».
В роли ярмарочной балаганной куклы Нижинский был великолепен, неподражаем! Петрушка по жизни станцевал самого себя. Отбросив балетный канон, предписывавший чувства сценических героев условно изображать, он их открыто переживал. Странно-ассиметричный, словно бы составленный из острых углов гротесковый его танец был из какого-то еще не ведомого, смутно прозреваемого балета завтрашнего дня, способного заглянуть в потаенные уголки человеческой души, поспорить по глубине проникновения в мир персонажей с театральной драмой…
Увидеться в тот раз им не удалось: Дягилев ни на шаг не отпускал от себя нового возлюбленного, оберегал от нежелательных встреч. Она послала в гостиницу на имя Нижинского цветы с открыткой и не получила ответа – бог с ним, как говорится, мальчик тут был ни при чем, но каковы, однако, бывают мужчины – мстительны, мелочны! – фи, как неблагородно!
Два года между ней и Дягилевым шла позиционная война, закончившаяся, когда нужда обоих друг в друге стала очевидной.
«Наконец, – пишет уже цитировавшийся историк балета Арнольд Хаскелл, – Кшесинская и Дягилев, две наиболее сильные личности в России, помирились. У них часто бывали бурные столкновения, и они бывали то союзниками, то врагами, но они уважали друг друга и обладали редким качеством – отсутствием злопамятности. Когда Дягилев представил меня ей в
По окончанию военных действий победителю полагалась контрибуция. Благородно принявший на себя роль проигравшего Дягилев положил к ногам Кшесинской свежий контракт на участие в ежегодных отныне «русских сезонах» за границей – на этот раз в Лондоне. Подарок преподнес с присущим ему артистизмом: молчал, сидя в кресле, протирал неторопливо монокль, пока она подписывала бумаги, вставил аккуратно стекло в глаз, молвил смиренно:
– На поцелуй не надеюсь, но стакан простого вина, думаю, бедный импресарио заслужил.
Она расцеловала его в обе щеки.
6
Гости после обеда разделились: мужчины направились в расположенный по соседству курительный салон, дамы, предводительствуемые князем Паоло Трубецким, – знакомиться в зимнем саду с последним его творением, статуэткой хозяйки дома.
– Медам-с, прошу иметь в виду… – Не знавший ни слова по-русски импозантно одетый скульптор-полуиностранец удерживал толпившихся в проходе женщин. – Работа еще не окончена.
Пройдя по мраморной дорожке к возвышавшемуся среди экзотических растений сооружению на подставке, он изящным движеньем руки сбросил с него простыню. Глазам присутствующих предстала парящая в изящном арабеске глиняная фигурка Кшесинской в половину человеческого роста.
«Необыкновенно!.. Восхитительно!.. Браво, князь!» – раздались голоса.
Пристально вглядывавшийся в собственное творение, Трубецкой явно был чем-то озабочен. Нагнулся, позабыв о зрительницах, к стоявшему у ног корытцу, захватил в пригоршню, запачкав шелковую манжету, изрядный кусок глины…
– Нет, нет, Паоло! – послышался взволнованный голос.
Кшесинская, напоминавшая «Свободу на баррикадах» Делакруа, кинулась ему наперерез, загородила руками скульптуру.
– Пожалуйста, прошу вас!.. Милые дамы, ну что же вы? – обернулась она к гостьям. – Образумьте его! Он все время что-то переделывает. И делает хуже. Я все меньше на себя похожа.
Общими усилиями Трубецкого оттеснили от подиума, повели, окружив, к выходу.
– Насилие над творцом – несомненный признак варварства! – отбивался тот по дороге.
– А насилие творца над моделью? – вопрошала, крепко держа его за рукав, Кшесинская.
Она терпеть не могла позировать художникам. Ужас просто – высидеть неподвижно (тем более выстоять) несколько томительных часов! Отказала после первого же сеанса Константину Маковскому, вознамерившемуся написать ее портрет в домашнем интерьере, с сыном на коленях. Приехавший из Италии Паоло Трубецкой обхаживал ее больше года и уговорил в конце концов поработать недельку-другую – в зимнем саду особняка, где не опасно было, что он в азарте забрызгает глиной ковры и мебель.
Флорентийский русский князь был личностью бесподобной. Памятник его Данте считался в Италии классическим. Друживший с ним Дягилев отзывался о нем: «Чудак, оригинал и невежда». По собственным словам, он в жизни не прочел ни строчки Толстого. Последний пригласил его как-то в гости в Ясную Поляну, обласкал, подарил на прощанье собрание своих сочинений. Уезжая, Трубецкой забыл их в гардеробной. Общение с ним было, по словам Кшесинской, «забавно и несносно». Убежденный вегетарианец, князь, несмотря на несколько случаев холеры в городе, поглощал во время сеансов немыслимое количество сырых фруктов, его неожиданно схватывало и он стремительно исчезал в коридоре, крича, что у него начинается холера.