Матросы
Шрифт:
— Воспоминания, Савелий. Для молодежи неинтересно.
— Не могу согласиться: не воспоминания, а традиции…
— Традиции — это почти воспоминания, мемуары, — небрежно возразил Черкашин. — Вы-то как думаете, Непальчев?
— Мне вновь придется не согласиться с вами, — ни один мускул не дрогнул на лице Непальчева. — Традиции используются для настоящего и обращаются к будущему. На них воспитывают. Флот совершенствуется, но традиции не забываются. Рассуждая по-вашему, танкисты должны свысока глядеть на подвиги Первой Конной.
Член комиссии, капитан второго ранга, нетерпеливо
— Не признаю… Споров не признаю… — пробормотал он с набитым печеньем ртом, обращаясь больше к Заботину. — Есть приказ главкома, высказывания партийных руководителей, руководящие статьи… Чего тут ершиться! Торпедировала нас субмарина. Надо взять ей под козырь и спустить флаг.
Задетый за живое невозмутимыми возражениями Непальчева, Черкашин начинал нервничать. Ему хотелось выудить кое-что полезное для своего акта (расписать бы он сумел), а высокомерный мальчишка не поддавался.
— Я ведь тоже ветеран, конечно, не Буденный, но вынужден признать факт: коней постепенно сдают на колбасу. Из крейсера, к сожалению, колбасы не закрутишь. Теперь, как вам известно, можно вот на такой пигалице, — он показал на кончик ногтя, — водрузить установку и с нее садить очень издалека не только по кораблям, но и по базам. А ты с пушчонкой. Погоняйся-ка за ней!
— Вы правы и не правы, — внимательно выслушав Черкашина, сказал Непальчев. — Пигалица остается все же пигалицей. Сверхъестественная сила нового оружия все же не самое главное. Вспомните доктрину Дуэ: «Авиация — это все». А что показала практика? «Танки вперед!» — вопил Гудериан, а лег наш солдат на живот с бутылкой в руке — и нет танка. Все же ботинок пехотинца должен ступить на землю, иначе она не завоевана. Пока существуют моря и океаны, без флота не обойтись. Десанты, горючее, консервы, лазареты на ракетах не пошлешь. Кнопочная война — выдумка фантазеров. Кнопкой можно начать, а кончать придется дубинкой…
Член комиссии, успешно справившийся с печеньем, поддакнул:
— Верно. Кнопкой можно начать, а кончать придется дубинкой… Что же, харчиться здесь будем, старпом, или нужно обременять семью?
Черкашин недружелюбно взглянул на него. Завязавшийся разговор интересовал его теперь с другой стороны. Перед ним сидел человек, предназначенный сменить его, другого, третьего — вот тех самых ветеранов, о которых сейчас говорили. А таких, как Непальчев, подавляющее большинство на флоте. У них ни орденов, ни медалей. Глаза их ясны, они не видели пламени пожарищ, нервы в порядке, мозг — также. Если разразится война, они ответят. А ты, ветеран, как ни прыгай, как ни маскируй седину, уже и сейчас в кильватере. Вот три члена комиссии. Для них пели дудки, крючковой держал стойку «смирно». А если разобраться, один с гастритом, половина кишок вырезана, второй обречен на ожирение тела и ума, третий… Самобичевание вызывало в Черкашине тоску. А двадцатишестилетний продолжал спокойным и твердым голосом:
— При любых условиях, при любом противнике, как бы он ни был хитроумен, мы
Усиленней завибрировали переборки: под палубой заработали молчавшие до этого низы. И знакомый шум корабельных машин, угадываемое чутьем гудение форсунок тоской сжали сердце Черкашина. «Где же Михаил?» Черкашин разыскал Ступнина в низах. Сидя на корточках, Ступнин и Апресян (оба в комбинезонах) о чем-то спорили и чертили угольками на фанерке. Оказывается, вместе с командиром БЧ-5 они выжимали лишние узлы хода.
— Удивляемся, Михаил!
— Чему, Павел? — Ступнин, закусив согнутый палец, раздумывал над схемой.
— Большой механизм твой корабль, а без трений.
— Трения есть, на то он и механизм. Поломок нет.
После ужина комиссию проводили с «двумя дудками».
VIII
От нее пахло «Гарлен-митцуки» и табаком. Красное вино из Магарача не пьянило ее. Никогда еще Борис Ганецкий не видел ее такой возбужденной и встревоженной. Казалось, Ирина чего-то ждала, прислушивалась, вскакивала с низкой оттоманки, подходила к дверям, возвращалась к нему, к сигарете и бокалу вина. Только она могла вызвать его к себе в такое неподходящее для свидания время. Черкашин был на борту «Истомина». Но он мог в любую минуту появиться. «Трус, трус, — капризно издевалась над ним Ирина, — все мужчины трусы, а мальчишки больше всего…»
Нетрудно было догадаться: Ирина делает усилия, чтобы, успокоить себя. Только перед уходом Ганецкого, когда она привела себя в порядок и не разрешила на прощание поцеловать себя в накрашенные губы, выяснилось: в Москве отцу угрожали какие-то загадочные неприятности.
— Вы не представляете себе, Боря, как мне трудно. — Ирина положила руки ему на плечи. — Никто не знает, как мне трудно. Никто… Что вы скажете дома? Как будете врать?
— Я прямо на корабль.
— Вы же отпрашивались домой?
— Да.
— Могут проверить.
— Зачем вы, Ирина? — Борис решительно высвободился из ее рук, натянул фуражку. — Вам это доставляет удовольствие?
— Нет. Мне тоже нелегко жить двойственной, больше того, тройственной жизнью. Обманывать трудно. Дайте мне спички.
При тусклом свете зажженной спички в тесной прихожей ее лицо казалось чужим, далеким и старым.
— У вас дрожат пальцы. — Ирина взяла у него спичку, прикурила. — Измена, любая измена всегда была и остается самым страшным проступком. Идите. Повторяю: без приглашения никогда сюда не являйтесь. Когда вы мне понадобитесь, я сама вас вызову.