Матросы
Шрифт:
— Догуливаешь недогуленное? — буркнул Вадим.
— Признаюсь, каюсь. Только благоверной — молчок! Ни одного намека. Ты и представить себе не можешь, во что развивается существо, когда-то лепетавшее тебе слова любви на Историческом бульваре. Выходя замуж, девчонка перерождается. Я сам в этом убедился, Вадик.
Что же в самом деле могло произойти с девушкой, оставившей такой глубокий след во впечатлительном сердце Вадима? Почему так пренебрежительно и равнодушно говорит о ней человек, которому выпало счастье близости с ней, доверия, ответной любви?.. Да и есть ли любовь у них?
Катюша искренне обрадовалась Вадиму. Нет, она не хотела скрывать
Чувство нарастало в Вадиме, душило его, поднимало мужество, вытесняло робость… Катюша поняла это, догадалась. Но ни у него, ни у нее не вырвалось ни слова, способного приподнять завесу над тем, что независимо от их воли свершилось в этот короткий миг первого свидания.
Вот она стоит перед ним, сбросив с себя чуждый ей налет бездумного кокетства, даже вульгарности. За это время она встретилась один на один с жизнью, прошла испытания и… поднялась сама над собой, стала прежней Катюшей. Возможно, она не замечала и не ценила этих изменений, возможно, что-то в ней надломилось. Ей нелегко с Борисом, но знает ли она, почему нелегко?
Из столовой выскочила Галочка, приветливая, ясная, чуточку посторонняя.
— Вадим, поздравляю, здравствуйте! — ее рука быстро выскользнула из его руки. — На меня не обращайте внимания. Растрепанная, знаю. Зубрю, зубрю… Должна поступить в институт! Должна!
Что же произошло? Почему новая квартира из трех комнат изменила все к худшему? Значит, дело не в стенах, не в диванах или пуфиках? Почему вернувшийся с работы Гаврила Иванович не такой, каким его Вадим знал раньше? Болел? Говорят, немного болел. Постарел? Возможно, и это причина. Но почему во всех его движениях пропала былая уверенность, и садится-то он по-иному, будто гадая, попадет ли на стул или ошибется. Почему его меньше трогают интересы строительства и на столе не видно карандаша и бумаги, на которой старик вычерчивал свои планы: дескать, нужно так, а не этак? Неужели причиной всему непринужденно развалившийся на диване зятек, старательно пускающий дым колечками куда-то к желтому грибообразному абажуру? Со стола исчезли скатерть и вышивки, и молчаливая, угрюмая тетка Клавдия расставляет тарелки на розовой клеенке.
Занимается ли судами-пересудами эта простая женщина, трудолюбивая, как лошадь, и заботливая, как квочка? Пусть бы она залилась смехом, рассказывая о жуликах в ателье, постоянно пытающихся ее обмануть, получить лишнее, засунуть в «загашник» обрезки; или о вороватых продавщицах, поставивших своей жизненной целью отравить существование этой добродетельной женщины обвешиваниями и подсовываниями недоброкачественных продуктов.
— Садитесь, чего же вы разлеглись? — обращается Клавдия к зятю. И тот, бесцеремонно подтягивая штаны и засовывая в них рубаху, бьет ладошкой под донышко традиционного пол-литра и с прибаутками разливает водку по рюмкам.
Купленные Вадимом игрушки сложены живописной кучкой. Мальчишка еще не проснулся. Его нарекли Виктором. Вадим ждет появления существа, которое должно ему что-то разъяснить, дополнить, в чем-то убедить. Ребенок изменил все стороны жизни этой семьи. Он привел сюда нового человека, кого-то огорчал, кому-то, вероятно, мешал. Уезжая из Ленинграда в тот памятный вечер, Борис подчинялся зову более требовательному, чем претензии любых людей, в том числе и старшего начальства, неукоснительно следившего за нравственностью своих подчиненных.
Рассольник обжигал губы. Печенка, приготовленная без сметаны, была приправлена большим количеством умело нажаренного сладкого лука; компот, приготовленный без излишних фантазий, возвращал воображение на борт корабля.
Красивая и небрежная Галочка покинула стол, вспорхнула, как птица от случайной кормушки. Раскрасневшиеся уши Гаврилы Ивановича напоминали о третьей рюмке, пропущенной за здоровье гостя. Пришло время поглядывать на дверь, откуда вот-вот должен был появиться сам высочайший, призванный в конце концов заменить тех, кто его произвел на свет, и всех тех, кто был рожден раньше.
И вот он появился, бесшумно приоткрыв дверь. Он стоял молча, исподлобья наблюдая за всеми. Голые ножки, чуточку вкривь, попирали ковер, пухлые ручонки теребили рубашку, не достигавшую колен. Глаза его, голубые, как васильки, опушенные длинными ресничками, нашли наконец самое главное, заискрились. Не раздумывая над всякими условностями, еще неведомыми его правильному разумению, ребенок направился к игрушкам. И сразу все изменилось, все засияло, были отодвинуты стулья, оживились лица, Катюша расцвела той прелестью материнской заносчивости, перед которой человечество обязано стоять на коленях.
Так вот в ком сосредоточился разум и счастье, вот кто центр всего сущего, от кого расходятся незримые горячие лучи. Вот кто живительный источник, утоляющий жажду! Ребенку безразлично, кто принес игрушки, кому по наущению родителей следует кивнуть, какому чужому дяде пролепетать «спасибо» — слово, еще непонятное ему и неточное, ибо не он, а ему все должны говорить спасибо.
Можно легко добиться внимания ребенка, потакая на первых порах его скромным прихотям. Трехлетний ребенок далеко не собрат тринадцатилетнему комбинатору, когда поблажка выращивает бациллы эгоизма. С трехлетним можно ползать вперегонки, сажать его на спину без боязни взлелеять в дальнейшем зачатки эксплуататора; трехлетний ребенок отдает себя тому, кто им занимается, и тут он может забыть и о родителях. Куда подевалась застенчивость Вадима — он быстро нашел пути к неискушенному, податливому сердечку, и в квартире из трех комнат все сразу изменилось.
— Никогда-то, никогда он не поиграет с ребенком, — беззлобно жаловалась Катюша.
— Нельзя баловать: барчук вырастет из этого деятеля, — снисходительно бормотал Борис, разморенный пищей и выпивкой.
Через полчаса он куда-то исчез, и отсутствие его, вначале вызвавшее тревогу Катюши, вскоре затушевалось. И если незадолго перед этим пустоту заполнил появившийся в дверях спальни ребенок, то теперь Вадим старался изо всех сил, чтобы сюда снова не пришло то, что его ужасало.