Матросы
Шрифт:
Столяров нехотя посмотрел на то, чем старшина любовался, и оскорбленно молчал.
— Вы окунули в воду, выжали — и на леер! Приказываю достирать!
— Есть, достирать, товарищ старшина!
— Хорошо, что осознаете. — Шишкарев передернул плечами, поежился, посмотрел на оловянное низкое небо. Снизу доносился глуховатый шум прибоя. Завтрашний воскресный день старшина хотел «на все сто» посвятить тренировке на шлюпках.
— Идите, — приказал он, — я проверю.
Столяров понуро возвратился в прачечную, а Шишкарев пошел заказывать на завтра барказы.
— Хотел сам от себя спрятаться, не вышло? — укорил Матвеев и ладошкой
— Вернулся в исходное положение. — Одновалов указал на мыльный лагун. Оттуда все товарищи уже перекочевывали к цементному бассейну с чистой водой.
Столяров взял кусок мыла и неумело принялся за работу. Когда вернулся старшина, он еще мучился с рубахой.
Шишкарев несколько минут наблюдал за ним. Парень, как видно, никогда и близко не стоял возле корыта. Тут песня другая — надо помочь, показать.
— Посторонитесь.
Старшина неторопливо, как бы нарочито, приковывал к себе внимание, засучил рукава суконной фланелевки, обнажив крепкие мышцы от запястья к локтевому сгибу. Каждым своим размеренным движением он будто говорил: вот как следует выполнять это дело, одно из сотен дел, возложенных на матроса.
Нательная рубаха квасилась в зеленовато-бурой жидкости, с хриплым побулькиванием уходившей в донное отверстие. Шишкарев нагнулся к бассейну, опустил руку, как бы проверяя температуру воды, потом окунул рубаху в горячую воду, выбросил на доску так ловко, что она послушно распласталась на гофрированной жести, и мгновенно покрыл рубаху тонким слоем мыла. Она вскоре заскрипела в его руках, покрытых пузырчатой мыльной пеной.
— Показом, а не рассказом, — одобрил Матвеев.
Действуя по этому извечному принципу младшего командира, желающего заслужить доверие подчиненных, Шишкарев вытрепал бязевую ткань исподней рубашки, прополоскал ее, выжал и встряхнул — хоть обходись без утюга, дай только просохнуть.
— Вот так держать! — он отдал Столярову рубаху. Вымыл руки, опустил рукава, надел часы.
После отбоя Столяров, занимавший второй ярус трехкоечного агрегата, перегнулся, чтобы видеть Василия, лежавшего под ним на нижней койке.
— Унизительное происшествие, — пожаловался он шепотом.
Василий ответил не сразу, его мысли были далеко. Завтра отдых. Все настраивало на мирный лад. Не хотелось спорить. Да и вообще не хотелось говорить.
— Спишь, что ли?
— Нет, — ответил Василий.
— Шишкарев пытался меня унизить…
— А старшину унижать можно?
— Каким же это образом? Интересно.
— Ты же его заставил твою рубаху выстирать.
— Он сам себя заставил.
— Тошно было на тебя смотреть. Весь ты какой-то развинченный…
— Да… Товарищеское сочувствие!
Синие лампочки чуть освещали портреты Ушакова и Нахимова.
Отсюда рукой подать до Малахова кургана, до развалин Корниловского бастиона, где пал Нахимов. Здесь ближе история; она звала русское сердце Василия, настраивала на возвышенный лад.
Мысли побежали дальше, в станицу. Там уже снег. Мать вытащила посыпанные табачной пылью валенки. У Ксюши и Тараса пальцы в чернилах. Ранцы набиты книгами. В правлении колхоза отщелкивают на счетах гектары и центнеры, и Петр привыкает к земле.
Адмиралы в парадных, усыпанных крестами и звездами мундирах строго смотрят из своих рам на третью роту, не подозревая, как нудно свистит ветер в степи, у курганов «Два брата», где
V
Открытая любым ветрам, Сечевая степь раньше всей Кубани принимала зиму. Как потянет студеным с северо-востока, задымятся сизые хмары со стороны Азовского моря и Дона, так и прощай теплая, духовитая осень!
С вечера дул ветер, да и днем не утих. Ждали снегопада, но высоко идущие над степью облака еще скупились. Первый мороз усыпил землю. Застыли борозды зяби, только вчера источавшие пьяные запахи чернозема. Неразбитые боронами комья так и останутся лежать до самой весны, если только не расколет их стужа и не размельчат бураны. Размятая осенней беспутицей, гужевая дорога замерла во всем своем хаотическом естестве. Казалось, из какой-то невидимой глазу доменной печи черной извилистой лентой вылился чугун и застыл вместе со шлаковой накипью. Иней упал только там, где вода боролась с морозом, — в теклинах мокрых балок и близ лиманов. Плесы застеклило первым ледком, и в них, как в зеркала, любовались и не могли налюбоваться собой камыши с мохнатыми, воскового цвета метелками, тронутыми сединой.
Петр Архипенко и Иван Сергеевич Латышев возвращались из дальней поездки на «газике»-вездеходе.
Кончилась для Петра флотская служба — началась колхозная жизнь. Даже не окатили его на прощание из крейсерских брандспойтов, когда уходил он в долгосрочный отпуск. С ребятами из автобазы выпили в забегаловке пивка, и уже на ходу поезда бросили в вагон чемоданчик, забытый в пылу прощания. Василий — в Севастополе, призвали; дома — Петр; возвращение в родное село отгуляли вскоре же по приезде. Все шло само собой, по какому-то заранее определенному плану.
Куцый «газик» подбрасывало, кидало в стороны. Латышев, казалось, не доверял шоферским способностям Петра:
— Баллоны, что ли, туго накачаны?
— Зима пришла, Иван Сергеевич. Машина еще не привыкла к новому паркету. Не бойся, не перекину. Мне тоже неохота свои кости ломать, как-никак теперь я заведующий эмтэфе, животноводческий бригадир. Не хочу волновать своих буренок.
— Нашим буренкам не привыкать. Не ты первый, не ты последний, — неулыбчиво отвечал Латышев. — Кабы они по всем своим завам поминки справляли, доить бы их некогда было. Ну, держись, опять канава! Как противотанковый ров… Ух ты!..