Матросы
Шрифт:
— Про комбайны в Индии не знаешь, верю, а про это небось слышала! — Кривоцуп обратился к Григорию, которому, больше чем кому-либо, известны были все печали и радости старого комбайнера: — Помнишь? Я даю обязательство убрать своим «сталинцем» тысячу сто га… а он…
— Вы же запас оставили, — осторожно напомнил Григорий.
— А как же! — запальчиво воскликнул Кривоцуп. — Какой же казак без запаса? Перекрою свою норму, мне почет! А что делает Васька? Пишет в районной газете, потом и в этой, краевой, — он пальцем ткнул в газету, — и дает свое слово.
— И что ему было надо? — хитро спросил Григорий, всегда испытывая тайное удовольствие от раздраженных высказываний Кривоцупа. — И как он посмел против вас, Ефим Максимович? Против кого пошел?
Масло попало в огонь, старик зажегся:
— Кто первым на всем сечевом степу начал работать комбайнером? Кривоцуп!
— Кривоцуп, — поддержал его Григорий.
— Ты пойми, Маруська: я начинал, когда на комбайн, как на стриженого архирея, глядеть ходили. Никто еще тогда не верил в эту технику. Чтобы машина одним заходом и косила, и молотила, и веяла! Чудо! Ясно же, чудо! Тогда твой Васька Архипенко еще голым пузом возился в пылюке. А знаешь, что он сказал на районном слете? Ставлю задачу быть хлагманом!
— Флагманом?
— Да, хлагманом! То есть первым среди всех нас, комбайнеров!
— Комбайнеров в газетах называют степными капитанами, — разъяснил Григорий. — А он, видишь, флагман!
— Флагман степных капитанов, — добавила Маруся. — Неплохо!
— Неплохо? — Кривоцуп повысил голос. — Начитался Петрухиных писем с флота и козыряет. Хлагман! Сопли ему надо научиться вытирать, а потом уж лезть в хлагманы!
— А если оправдает слово? — подзудил Григории, страстно ожидавший, когда Ефим Максимович дойдет до полного накала.
— Не будет! Забью!
— Какая у вас норма? — спросила Маруся.
— Норма двадцать гектаров, а мы делаем тридцать пять. По двадцать часов в сутки. Ночью работаем. Пустили электричество, свет…
— И у Архипенко — то же, — сказал Григорий.
— Зато у него такого зерноуловителя нет, как у нас. А стоило бы ему спросить Кривоцупа, язык не отсох бы…
— Какой же у вас зерноуловитель? — спросила Маруся.
— Моей выдумки. Берем и набиваем на мотовило деревянные планки и к ним ленты с брезента, и все колоски идут на полотно. А у Архипенко? Утву кормить!
Старик увлекся, и теперь его голос громко разносился по ночной степи.
— А соломокопнитель? Какой мы придумали соломокопнитель! Ай-люли! Раз, два — и скирда! И все не с книги, а отсюда, — он постучал пальцем по лбу. — И еще сколько секретов тут есть! А он — хлагман… Петро уже офицер?
— Нет. Старшина второй статьи…
— Видишь! А служит четвертый год.
— Пятый.
— И дослужил только до старшины. А Васька думает в девятнадцать лет назначить самого себя хлагманом… Хлагман, стало быть, адмирал. Чудной парень Васька! В голове еще капустная рассада. Хватит про него. Жирно ему будет. — Кривоцуп посмотрел на часы. — Сменщиков нету. — Ефим Максимович вытер губы, приказал: —
Сюда доносился отдаленный, привычный рокот комбайна. Над зыбкой поверхностью несжатого массива, лежавшего параллельно главному тракту, бежали световые лучи: на Ростов шли автоколонны.
Ветерок волнами шевелил пшеницу, насыщая воздух крепкими, тягучими запахами.
— У меня к вам дело, Ефим Максимович, — тихо произнесла Маруся, решившись нарушить степной покой.
— Говори.
— Я приехала к вам не только газету читать… — Маруся старалась подыскать нужные слова. — А вы, конечно, устали…
— Да не тяни ты, ей-богу! — Кривоцуп вдруг заподозрил недоброе: — Может, дома что?
— Дома у вас все благополучно. Я приехала от Василия.
— Догадался.
— У Василия не ладится, Ефим Максимович.
— Не ладится — наладят.
— Ничего не получается.
— В МТС. «Техничку» вышлют.
— Обещали завтра к обеду. А комбайн будет стоять.
— Не моя забота.
— Конечно, у каждого человека свои заботы, — волнуясь, продолжала Маруся. — У каждого свое, будь то министр или комбайнер. Но ведь вас двое! Комбайнеров! Не свое поле косите… Он молодой комбайнер…
— Молодой, да прыткий. — Кривоцуп обронил недобрый смешок. — Язык не то что мотовило — всегда лопасти на месте.
— Радости у вас никакой нет от вашего труда, — Маруся взволнованно повысила голос. — Нет радости! Все будет хорошо: и план, и проценты, а похвалы не будет!
— От кого же это?
— От самого себя! — Маруся уже наступала. — Как вам не стыдно! Что же вы чувствуете, Ефим Максимович, когда со своей совестью наедине остаетесь? Не стыдно вам?
— Чего кричишь, а? Гришка, иди к комбайну. Видишь, сменщики едут. Иди, иди…
— Не знаю, какие у вас личные отношения с Василием, а только дело общее. Какой же вы жестокий и нехороший!
Девушка говорила еще что-то, горячо и быстро. Намолчавшись и наробевшись вдоволь, она теперь отводила душу. Сейчас она уже не подыскивала нужные слова, а говорила все, что чувствовала.
Подъехали сменщики. Григорий громко разговаривал с какой-то теткой Еленой. Завели трактор. Пучок электрического света скользнул по пшенице, как по стенке, и перебрался дальше. На звеньевых участках подняли на шестах фонари. Проурчал подошедший для разбункеровки грузовик.
Все налаживалось для продолжения работы.
Можно было отдохнуть старому Кривоцупу. И нечего таиться, годы сказывались, мечтал он об отдыхе.
Но где-то попал в беду молодой паренек, задиристый, а все-таки достойный. И чего раскричалась Маруська? Что он, Кривоцуп, сам не понимает, что надо помогать друг другу?
Ясно представил себе Кривоцуп своего соперника: серенькая курточка с комсомольским значком: похоже, будто сел на пиджачок красненький мотылек. У Васьки узкие плечи, вечно озабоченные глаза и вихрастая мальчишеская голова.