Маттэа

Санд Жорж

Княжна испустила крик, узнав Маттэю, которая была так высока, полна, смугла и красива в своем новом наряде, что производила на нее сладостное и обманчивое впечатление прекрасного юноши, распростертого у ее ног.

— Тебя я прощу,— сказала она, целуя ее,— но пусть этот негодный Захарий, Тимофей или как там его зовут, никогда не показывается мне на глаза.

— Увы, дорогая крестная! Он не посмел бы этого сделать,— сказала Маттэа.— Он остался в порту на принадлежащем нам корабле, который везет в Венецию груз белого шелка. Он поручил мне заступиться за него, рассказав о его раскаянии и умоляя о прощении.

— Никогда! Никогда!— воскликнула княжна. Однако она смилостивилась, получив от имени своего

неверного чичисбея такую великолепную кашемировую шаль, что забыла все, что было странного и интересного в возвращении Маттэи, и вся отдалась созерцанию этого прекрасного подарка, примеряя и драпируя его у себя на плечах. Когда она налюбовалась его красотой, то заговорила о Тимофее уже с меньшей горечью и спросила, с каких пор он сам сделался владельцем корабля и купцом.

— С тех пор, как он на мне женился,— отвечала Маттэа,— а Абдул дал ему взаймы 5.000 цехинов для начатия дела.

—Как! Вы сделались женой Захария? — вскрикнула Венеранда, увидя в Маттэе соперницу.— Так это он в вас был влюблен, когда расточал мне такие клятвы и сочинял такие стихи! О, коварная змейка, пригретая на моей груди! Конечно, я никогда не любила этого вертопраха! Мое гордое сердце, благодарю Бога, всегда умело противостоять соблазнам любви; но вы оба меня оскорбили...

— О, нет! Моя добрая крестная,— отвечала Маттэа, которая немного научилась насмешливой хитрости своего мужа. — Тимофей был в вас действительно безумно влюблен. Поройтесь в вашей памяти и вы увидите, что в этом нельзя сомневаться. Он хотел убиться с отчаяния из-за вашего презрения. Вы знаете, что я со своей стороны тоже вбила себе в голову воображаемую страсть к нашему уважаемому патрону Абдул-Амету. Мы уехали вместе, причем я желала следовать за предметом своей безумной любви, а Тимофей бежал от вашей суровости, делавшей его несчастнейшим человеком. Мало-помалу время и разлука смягчили его страдания, но уверяю вас, сударыня, что рана все еще не закрылась и, по правде сказать, прося для него прощение, я в то же время боюсь его получить, так как не могу подумать без ужаса о том впечатлении, какое вы на него произведете.

— Успокойся, дочь моя, — отвечала совершенно утешенная Гика, целуя свою крестницу и протягивая милостивую и дружескую руку,— я буду помнить, что теперь он твой муж и сохраню тебе его сердце, выказывая ему суровость, которой следует платить за безумную любовь. Добродетель, которой я всегда отличалась, благодаря святой Мадонне, и моя нежность к тебе предписывают мне быть с ним осторожной и строгой. Но объясни мне, пожалуйста, каким образом прошла твоя любовь к Абдулу и ты решилась выйти замуж за этого Захария, которого ты совсем не любила.

— Я пожертвовала ненужной и пустой любовью разумной и верной дружбе. Поведение Тимофея относительно меня было так прекрасно, деликатно и свято; он так бескорыстно обо мне заботился и так красноречиво меня утешал, что я с благодарностью сдалась на его привязанность. Когда мы узнали о смерти матери, я стала надеяться получить прощение и благословение отца, и мы приехали умолять об этом, рассчитывая на ваше содействие, моя добрейшая крестная.

— Я сделаю все, что могу; но только я сомневаюсь, чтобы он когда-нибудь простил этому Захарии, т. е. я хочу сказать Тимофею, ту коварную штуку, которую он сыграл.

Княжна велела сейчас же привести свою гондолу и отвезла Маттэю к синьору Спаде. Тот не сразу узнал дочь под хиосским костюмом, но как только убедился в том, что это она, протянул ей руки и простил ее от всего сердца. После первого движения нежности он перешел к упрекам и жалобам; но, узнав, какой оборот приняла судьба Маттэи, утешился и захотел сейчас же отправиться в порт, чтобы увидать зятя и белый шелк, который тот привез. Чтобы заслужить его расположение, Тимофей очень дешево его продал

и не имел оснований в том раскаиваться, так как синьор Спада, растроганный вниманием и пораженный его искусством торговать, не отпустил его на Хиос, не признав предварительно его брака и не сообщив ему всех своих дел. Через несколько лет дела Тимофея приняли такой счастливый оборот, что он возвратил любезному Абдулу ту сумму, которую тот дал ему взаймы, но никак не мог заставить его принять проценты. Синьор Спада, которому не хотелось оставлять управление своими делами, говорил одно время о том, чтобы вступить в товарищество со своим зятем; но в конце концов, когда Маттэа сделалась матерью двух красивых детей, а Закомо начал чувствовать себя старым, он сдал Тимофею свою контору, книги и капиталы, сохранив за собой большую пенсию, для правильной уплаты которой принял самые тщательные предосторожности, вечно говоря, что он не боится своего зятя и повторяя старую купеческую поговорку, гласящую, что дела всегда остаются делами.

Видя себя обладателем прекрасного состояния, которого он ожидал и на которое надеялся, и красивой жены, которую он любил, Тимофей остерегся когда-либо заставить подозревать последнюю, как давно были намечены его планы. И в этом он был прав. Маттэа всегда думала, что с его стороны была совершенно бескорыстная привязанность, возникшая на острове Хиосе и внушенная ее одиночеством и несчастиями. Она была не менее счастлива оттого, что до некоторой степени заблуждалась. Муж ее всю жизнь доказывал ей, что любил ее еще больше, чем деньги, и самолюбие прекрасной венецианки вполне удовлетворялось мыслью, что никогда корыстные помыслы не имели в душе Тимофея места рядом с ее образом. Урок для тех, которые хотят доискаться начала жизни и убивают курицу с золотыми яйцами, чтобы посмотреть, что у нее в животе! Не подлежит сомнению, что если бы Маттэа была лишена наследства после замужества, Тимофей не хуже бы с ней обращался и, вероятно, не почувствовал бы даже от этого ни малейшей злобы; такие люди, как он, не заставляют страдать других от своих несчастий, так как у них нет настоящих несчастий. Абдул-Амет и Тимофей всю жизнь оставались товарищами и задушевными друзьями. Маттэа жила в Венеции в своем магазине, между отцом, которому она закрыла глаза, и детьми, для которых была нежной матерью, беспрестанно говоря, что хочет возместить на них те ошибки, которые делала по отношению к своей матери. Тимофей ездил каждый год на Хиос, а Абдул возвращался иногда в Венецию. Каждый раз, как Маттэа виделась с ним после известного промежутка времени, она ощущала волнение, которого ее муж очень старательно не замечал. Абдул же действительно этого не замечал и, целуя у ней руку на итальянский лад, говорил единственные слова, которые он знал: «Vostro amico» (ваш друг).

Что же касается Маттэи, то она прекрасно говорила на всех новейших восточных языках и почти так же много понимала в ведении дел, как и ее муж. Многие в Венеции ее помнят. Она сделалась немного слишком тяжела для женщины, и восточное солнце придало ей бронзовый оттенок так, что красота ее приняла несколько мужественный характер. Отчасти от этого, отчасти и по привычке, которая явилась у нее к нему в той торговой жизни, которую она вела на Хиосе и продолжала вести в Венеции, она сохранила навсегда свой изящный хиосский костюм, который удивительно шел к ней и заставлял всех иностранцев принимать ее за молодого человека. В этих случаях Венеранда, которая была уже очень, очень слаба, все еще выпрямлялась и торжествовала, идя под руку с таким красивым чичисбеем.

Княжна оставила часть своего состояния этой счастливой чете, завещав похоронить себя в платье из золотой парчи и заботиться о ее собачке.

[1] Любитель музыки

[2] Светлейшее превосходительство