Maxximum Exxtremum

Шепелёв Алексей А.

Я почему-то пытался сконцентрироваться на том, что надо бы подрочить, но тут пришло иное — при закрытых глазах в темноте представлялись какие-то узоры, предметы, амёбы и рожи — будто разноцветные светящиеся лазерные проекции — их было множество («как у дурака фантиков»), они роились и мельтешели, будто специально скопившись сонмом у твоей постели и не исчезали, когда глаза открывались. Стоило только едва-едва самым краешком мысли подумать о чём-нибудь, как оно — в виде фантомчика — тут же появлялось в центре этой камарильи. Тьфу, сгинь! Я различил удары своего сердца и мне подумалось, что во мне находится некое подобие барабана-бочки, и кто-то бьёт в него, непонять кто, а если он перестанет и что я должен для этого делать…

Параллельно с этим я обратил внимание на то, что горло постоянно делает некое движение сглатывания, а также прислушался к звуку своего дыхания и мне тоже что-то представилось — короче, всё это привело к тому, что у меня совсем пересохло в горле, я перестал дышать, сердце, казалось, тоже остановилось… Я изо всех сил дёрнулся, заорав и треснувшись головой в стенку с железными полками, давшими хороший резонанс.

— Ты что? — сказал ОФ откуда-то издалека.

— Не могу дышать, — выдавил я.

— Думай, что грудь должна подыматься, — равнодушно сказал он.

Я был полностью поглощён этим занятием.

— Хватит сипеть, — сказал он тем же тоном, — дыши животом, надо заснуть.

Я вроде бы и стал засыпать, как слышу: кто-то говорит женским вокалом: «Зд-равс-твуй-те» — смачно, слащавенько, чуть ли не нараспев. Я дёргаюсь, открыв глаза — это она, моя маленькая Ксю, та самая Ксюха с Кольца, только абсолютно мёртвая, даже как бы призрачная. Она, застывшая, белокожая, — не то человек в бликах луны, не то голограмма в синих и зелёных тонах — улыбается — полуголая, в белых одеждах — улыбку её нельзя назвать блядской и мало чего в ней от маленькой девочки — она улыбается мёртвой улыбкой — улыбкой вампира или самой Смерти — если персонифицировать её как женщину, то, я уверен, улыбка её такая… Я приподнялся, холодея от ужаса, отодвигаясь к стенке, беспомощно заслоняясь локтем. Её губы шевелились — кажется, она бормотала «Completely drain you», на самом деле она произнесла «Зд-равс-твуй-те» и протянула мне свою руку — прикосновение мокрой рыбы, от которого повеяло таким загробным холодом, который не доступен в ощущениях смертным, но не умершим, и который, поэтому, нельзя описать — можно на миг прикоснуться к нему, почувствовать его дыхание и отдёрнуть руку как от разряда тока. Девочка из колодца Кодзи Судзуки — мерзкий мокрый ужас, Снежная Королева — леденящий ужас! «Жизнь!» — заорал я, весь передёрнувшись, и она пропала, будто выключили голограмму. В висках стучала кровь.

11.

«Зд-равс-твуй-те», — сказал кто-то за дверью. Я проснулся и осознал, что на самом деле это О. Фролов сказал: «Это я тут».

Я вскочил и распахнул дверь. Он дёрнулся — как будто его застигли за непотребным — и действительно: он стоял над гробом с огромным кухонным ножом.

— На самом деле это не то, что ты думаешь, — сказал он со злобной улыбкой помешанного.

Что? — автоматически сказал я, отступая.

— Ты думаешь, это бабка? — Он ткнул ножом в гроб — в ноги, но кажется ничего не задев. — Хуй в род! Это кокон!

— Саша, — было начал я.

— Все вы… — Внезапно он сделал несколько резких взмахов ножом, от которых я едва сумел увернуться.

— Страшно? — сказал он радостно, — посмотри мне в глаза: страшно?!

Взгляд его был совсем нездешний. «Вот они, блять!» — вдруг вскрикнул он и бросился ко мне, чуть-чуть не достав — я даже не попытался пошевелиться, а потом сразу в другую сторону, вонзив при этом нож в деревянную стену. Принялся его вытягивать и слегка порезался.

— Саша, успокойся, — снова начал я непонятную ему беседу — я был абсолютно спокоен, хотя спокойствие это нехорошее — оно сродни гипнотическому спокойствию кролика перед удавом.

— Хуяша! — взорвался он, напрыгивая на

меня, — ты думаешь «Морфий» кто написал?

— Михаил Афанасьевич — кто же ещё, — ответил я, улыбаясь. Он весь даже затрясся, заглядывая мне в глаза снизу, — взгляд его был нечеловечески отвратителен.

— Я! — заорал он, хватая меня за рубаху, — я написал!

Я оттолкнул его, а он, отскочив, схватил с холодильника заварочный чайник и разбил об пол, тут же схватил стакан и запустил в бабку — не попал. Выдрал ножик.

— Я подвержен недугу, но вас-то я исцелю, — заявил он, нацелив взгляд и лезвие ножа сквозь меня на них.

Я быстро рассчитал момент — он как раз стоял в аккурат у двери в коридор — бросок к нему с ударом правой в челюсть. Удар был с толчком корпусом, и мы, распахнув дверь, вывались в коридор. Ещё удар в лицо, удар по руке. Я уже наваливался на него чуть ли не сверху, нанеся несколько жесточайших ударов в голову. Схватил алюминиевый чайник и стал бить им, пока не брызнула кровь — тогда я отпустил хватку бешенства, и он, жалкий и окровавленный, осел, а потом и повалился на пол. Я вытолкал его пинками за дверь и закрыл её на крючок.

Кое-как переведя дух, весь трясясь, я понял, что не ведал, что творил, и сотворил не очень приличное — чайник всмятку, кровь, его кроссовки стоят здесь, а сам он на холоде, одетый в алкоголички и звёздную маечку. Сконцентрировавшись, я припомнил кое-что в виде отдельных кадров — как будто мне показали диафильм или слайды с моими проделками; из анализа отснятого материала следовало, что чайником ему в основном досталось по хребтине, а кровь, вероятно, вытекла из разбитых первыми ударами губы или носа. Дай-то бог, что б так, а не хуже, подумал я и открыл дверь.

«Саша, Саша!» — звал я, но его нигде не было. Я облазил весь двор, выбежал на дорогу прямоезжую, устремился по ней, но тут пришла боязнь, что я не смогу вернуться, и паче того я ощутил, что замёрз — выскочил-то раздетый. Я вернулся, оделся и продолжил поиски — снова осмотрел двор, забор внутри него и снаружи, дошёл, выкрикивая «САША!», по улице до магазина, потом до вокзала, покружил там и вернулся чуть ли не бегом.

Делать нечего — я попил воды из чайника, попытался распрямить его молотком, спрятал с глаз долой. Взял тряпку и стал убирать кровь, а потом осколки и заварку, разбросанные по всей комнате с бабушкой.

Выключил свет, лёг. Встал, покурил в коридоре, оставив там свет, а дверь запер. Только я начал засыпать — стук в окно. «Лёнь, это я, открой!» — явился. Я встал, припав к окну: как есть — О’Фролов в носках (благо, он всегда в шерстяных ходит), в отвисших дырявых алкоголичках и своей чудо-маечке, на которой даже незаметна кровь. «Я осознал, я больше не буду», — сказал он человечьим голосом — это было убедительно, я пошёл открывать, но всё равно в глубине души готовясь к худшему — к коварной мести.

— Ты не представляешь где я побывал! — заявил он с порога, захлёбываясь непонятным мне возбуждением или даже радостью.

— Никак Диснейленд в Тамбове открылся? — состроумничал я.

— Хуже! — сказал он в припадке почти конопельного смеха (так, сейчас начнётся, подумал я, готовясь к худшему), — я попал во Французскую революцию!

— Что значит «попал»? — задал я дежурный вопрос, хотя немного уже представлял, что такое попасть.

— Когда я от тебя ушёл, я мало что осознавал — вроде иду по улице и иду — а потом пригляделся: дома какие-то не такие, дальше — костры, гильотины, толпы людей, конные всадники — один и погнался за мной, я бежал по лабиринтам узких улиц, мощёных булыжником, по деревянным тротуарам, всяческим трущобам, по каменному мосту, с краю которого я прыгнул — не в воду, а просто там какая-то насыпь… — Он перевел дыхание, рассматривая меня, как будто ожидая некоего поощрения.