Maxximum Exxtremum
Шрифт:
Уже у первого ларька (сойдя с автобуса в центре) я наткнулся на Репу. Сказал ей про концерт; она сказала, что ей надо зайти сейчас на филфак за справкой, а потом она знает отличный шинок на Первомайской, и мы возьмём литрушечку.
Я отказался войти в здание альмоматери, поскольку — «На филфаке О. Шепелёва любили» (прохармсовский анекдотец, сочинённый лично мною уже на 2-м курсе — все дохли; приводится полностью). К тому же, это не наш корпус, который мы делили с «психами» и который отобрали экономисты и юристы, вытесняющие всё остальное на периферию сознания и жизни, а так называемый «крольчатник» на Советской, построенный будто бы самим дедушкой губером Державиным, а
Показателен тот факт, что Максим Рыжкин нами был встречен не у института, где он, по идее, должен бытовать, а у шинка. Он был хуёв, пуст и пытался приобрести мерзкий спиртосодержащий напиток «вдолбок».
Он, конечно, примкнул к нам. Мы пережрались на Набережной, на солнце, а потом последовали занимать деньги.
2.
Репа зашла к кому-то из своих, а мы стояли у площадки детского садика, на которой играли детишки. Девочка лет пяти всё смотрела на нас сквозь прутья ограды…
— Привет, меня зовут Максим, а тебя как? — произнёс Макс своим черезгубоплевательским (пока ещё, слава богу, не черезгубонепереплюйским) вокалом.
— Настя, — ответила девочка, глядя на нас ясными глазками.
— Как дела, Настюха? Что, скучно тебе?
— Дела хоро-шо, но всё рав-но скуч-но. — Разговор был как в порядке веществ — мы с Олей удивлялись.
— Мне тоже, — развязно признался дядя Максим, вздыхая и почёсываясь, нервозно озираясь, как будто только что что-то безвозвратно потерял.
— Ты нехороший, — вдруг заявила она, лукаво улыбаясь, — ты пьёшь, нель-зя так делать!
Мы удохли.
— Ды я почти не пью… бросаю… Ну иди, Настёна, играй.
— Пошёл на хуй от детей, — сказала подоспевшая Репопапа, и мы пошли занимать в другое место.
Репинка зашла надолго, а я умудрился наколоться ладонью о железные перила (а думал, что укусила пчела или оса — стонал, было невыносимо), и мы уехали без Репы.
В автобусе мы с Максом заснули — благо, конечная через одну от нашей.
В зале я искал взглядом её, и вскоре на неё наткнулся — даже столкнулся с ней на проходе. Она отшатнулась, воспроизвела свой дебильный смешок, выражая некое удивление. Я понял: мало того, что я, как вы помните, был без бровей, я ещё был в светло-серой мажористой отглаженной рубашке и в репином «солидном» глянцевом галстуке (она мне нацепила его в процессе пития, а я забыл). Я был явно в подпитии и под руку держал Олю — для опоры; Максим Рыжкин, выглядевший так, что безо всяких дополнительных пояснений ясно, что в явном подпитии он провёл не только ближайшие часы и дни, но и последние лет десять, в недешёвом кожаном пиджачке, пытался подвизаться под вторую, но я постоянно его отпихивал…
Зельцер показалась мне растолстевшей. На ней было лёгкое и тонкое летнее платьице, чёрное с цветочками и рюшечками. Голые загорелые ляжки. Она всё улыбалась. Однако когда на сцену вышли музыканты, она, посмотрев туда, на него, сделалась неподдельно серьёзной. Мы прислонились к массивному подоконнику и стали смотреть-слушать концерт. Олю и М. Рыжкина я старался игнорировать. Зельцер же, уставившись на сцену, казалось, игнорировала меня.
Концерт был хилый. Уж сколько я подкалывал над Гробом, мол,
С другой стороны, я, конечно, чувствовал ее флюиды, чуть ли не запах — знакомый, на который настроено всё моё восприятие. Я же знаю, знал эти загорелые пухленькие ляжки, теперь наверно не просто тёплые, а совсем горячие, эти гладкие икры с пеньками-микроволосиками… У неё сегодня — именно сегодня, несмотря на все ее задержки — течка! И уж точно он не спит с ней из-за этого. Впрочем, какая разница…
Тут — внимание! — входит Репинка Экзотическая Экзальтированная Маракуйя — и я, как водится, отважился на некий миниспектакль. Я выдвинулся к ней навстречу (все расступались), заорал: «Сынок! сыночек!» (все обернулись), и мы стали обниматься, брататься, поднимать друг друга (все смотрели, в том числе и Элька), обнялись-сплелись (что называется «скорешились») и вальяжно последовали к самой сцене, громко провозглашая: «Барахтаться!» (все расступались и недоумевали: кто это такие и что они собираются делать: как барахтаться?!).
У сцены мы остановились, запнувшись в своём намерении и сценарии: что-то мы не так уж и пьяны, да и музыка, что ни говори, не та… Да и в годах уже как-то… (Чушь! отмазки! ссыкло!) В общем, проследовали обратно — вроде как курить в фойе.
Репа примостилась на подоконнике в неприличной близости к двум отмеченным мной девицам. Они оживлённо трещали: «… в чате, в чате…». Я сообщил давно мною невиденной Репинке последние новости: на сайте таком-то открылась страничка «ОЗ», на сайте другом-то вывесили мой сборничек «NOVY», а на…
— А у тебя ник какой? — как-то по-тинэйджерски картинно-в-лоб спросила она.
— Дик? — дурачился я, — во, - и показал руками отрезочек пустоты чуть меньше чем знаменитые «20 сантиметров любви».
— Профан-недоучка! — Репа удохла. Девушки не поняли, но само слово «ник» их заинтересовало как знакомое. Репа сострила, что О.Фролов сейчас бы тут же начал стряпать палиндромы: «а ник-то у меня никто» и т. п.
Вышла Зельцер. Дала мне сама подушечку жувачки (а ведь бывало и не выпросишь — такое приходилось претерпевать!), бровью ведёт и заводит речь:
— Ты что, Лёшь, совсем, что ль?
— Ну шо? — пожимаю плечами.
— Ты посмотри на себя — бля-а-а-ать!..
— Нормально.
— И с алкашом каким-то…
— Это Максимус фон Рыжкин, дурочка. Ведущий (подчёркиваю: ведущий!) панк-музыкант нашего города и села Петровское!
— Сколько же ему лет?
— Двадцать один, доченька, блин!
— А я думала: лет сорок. И одет в какую-то…
— Пиджук из чистой кожи! — На пике экзальтации влезла Репина. — Шнура когда-нибудь видела — Серёгу?! А вот этот вот галстук между прочим стоит пятьдесят баксов! Пойдём, Лёня, нечего с зельцерами всякими якшаться. — И потащила меня.