Maxximum Exxtremum
Шрифт:
Алёша сам вызвался со мной на Кольцо, посему мы вынуждены были ждать его босса и несколько припоздали. Вообще мы были несколько размягчённые и даже в автобусе попивали из последней баклажки. Когда я выходил, застёгивая на ходу репорюкзачок, замок его разошёлся, и баклажка, Сартр и прочая полетели на асфальт. Как я ни пытался его соединить, ничего не выходило, и пришлось признать, что портативно-культовый предмет всё же себя исчерпал. Однако корни уже глубоко во мне, думал я, и теперь мне не нужны внешние атрибуты — это как дон Хуан курением всяких грибов и трав затянул несмышлёного Карлоса в мир колдовства, а после оказалось, что это было вовсе не главным, а только приманкой (надоел я наверно со своим дон Хуаном — а что поделаешь, мои золотые, сие есть единственная книга, которую
Из-за угла почты выскочила Репа:
— Что, ослёнок, тебя уж все ждут давно!
— Кто все? — у меня аж челюсть отвисла.
Она посмеивалась, выпивая пиво и показывала лапкой на лавки: «Вот, что это белеется?» (это была куртка Зельцера), «А вон вдалеке что бишь коричневеет?» (куртка Фёдора). От неё мы узнали точное время: без двадцати восемь…
11.
Я подошёл к Зельцеру, присел, они прошли к Феде. Предложил пива, извинился за опоздание. Она не орала и не нервничала, вежливо отказалась — золото-золото, а не Зельцер! — неужели люди всё-таки меняются?!
На чём свет стоит матерясь своей раскрылившейся походкой приблизился Федя. Подошёл и с размаху ёбнул рюкзак об бетон. Орёт страшно и понятно в чей адрес. Несколько раз с плеча — все кассеты и диски разлетелись в щепки! Вот вам всегда подчёркнуто сдержанный и вежливый Федя… Неужели люди меняются?! — не верю!
Репа с Долговым удыхали. Ну, подобралась шаражка, подумал я, только Саша где. — «Я ему звонила: он вообще лыка не вязал, сказал, что не может даже дойти, спит», — рассказала Зельцер и все удохли. Ну и слава Богу, подумал я, хоть одним меньше — ведь какой тут интим — представление специально подобранных пьяненьких долбокодлопрофанов! «Сейчас ещё Шрек должна подойти», — уведомила о почти равноценной замене Элька. Я пробормотал Феде слова оправдания, а каждый между тем втирал мне что-то своё и требовал приватного разговора. Голова моя кружилась, я сильно занервничал. Они всё лезли — и все теребили меня своими лапками, словно стараясь растащить на куски. «Ну, подобралась шаражка! — вскричал я, срываясь, отталкивая от себя профанов, — по очереди, золотые мои изумрудно-яхонтовые!»
«Ну что, Лёшь?» — спросила умильно-сдержанным, чуть ли не просящим тоном Зельцер, хорошо накрашенная, напудренная, пахнущая чем-то чужеродно-родным, вкусным. Я сказал, что всё нормально, то есть я и скромная квартирка моя по-прежнему к её услугам, и вообще я как всегда её люблю и хочу. Последнее, впрочем, я наверно не сказал, но, думаю, это было понятно из контекста. Я вдруг почувствовал себя совсем плохо — в голове совсем помутнело и потяжелело, озноб, потрогал лоб — огнянный. По моим ощущениям — всегда довольно точным — температура 38 и 5. Сказал Эльмире, она попробовала ладошкой, сказала, что и правда горячий, но значения этому не придала, а остальные и подавно.
— Ну, так я к тебе, Лёшь, да? — она всё ещё выясняла наверняка.
— Ну конечно, — меня это раздражило, и я стал подчёркнуто спокоен и вежлив, что твой Феденька.
— А Шрек, Лёшь, нельзя её тоже взять?
— Её? — удивился я, — ну ладно; только условия у меня не ахти — кровать и раскладушка.
Легка на помине из сумерек появилась она, Таня (псевдонимчик обусловлен был не столько тем, о чём вы подумали, сколько её непосредственностью, наблюдательностью и остроумием, а особенно теми же качествами Кротковича: «А у меня фамилия из четырёх букв», — рассказала потом Эльмира, — «Шрек, что ли?!»),
Это-я-Федичка, отозвав меня на соседнюю лавочку, был неоригинален:
— Ну чё, Лёх, можно у тебя сегодня перетусить?
Я в подчёркнуто мягких выражениях принялся объяснять, что, понимаешь ли вот, Федя, так и так, вот девушка, так сказать…
— Йуо-бать!! Бля-ать!! — стиснув зубы взревел Феденька и сплеча саданул рюкзачком об землю. Быстрым манером он удалился во тьму, на самую дальнюю лавку. Долгов последовал за ним, а Репа подсела ко мне:
— Давай, сыночек, унасосим букажечку, так сказать, баклажечку.
Я довольно мягко пояснил, что денег у меня нет, на что мне был дан наглый намёк, что, дескать, есть у Зельцера и у Шрека. Я довольно мягко послал её к её репоприапу.
— Что, Зильцера хочешь к себе заманить? — почувствовать себя насосом — чужую жинку протянуть, да? — приговаривала она, слащаво-неприлично улыбаясь и подхрипывая, протягивая лапки к моему лицу.
— А ты-то откуда знаешь! — вскричал я, вырываясь, метнувшись в сторону.
Тут я наткнулся на Долгова, который очень хотел со мною поговорить, причём, конечно же, по душам, обнял и потянул на следующую лавочку (причём ещё через лавку, показалось, сидел Федя).
— Что же ты, Алёша! — начал он риторически экспрессивно, даже брызгая слюной, — на бабу повёлся, а своего друга лучшего не можешь приютить! — Я подумал, что он наверное громко кричит — девушки могут услышать. Хотел мягко попросить…
— Ему ведь некуда идти! — заорал он очень громко и не очень даже фальшиво — такое ощущение, что сейчас он разрыдается. Я вскочил, а он упал на колени, хватая меня за ляжки.
— Алёша, он же твой лу-учший дру-уг!!
Я отдирал его пальцы, почти такие же, как у Репы, лягаясь по возможности мягче. Он смеялся, Репа вся укатывалась, а мне было не до смеха.
— А тебе-то что? — сказал я ему, поднявшемуся.
— Я тоже хочу к тебе ночевать, возьми меня, серьёзно.
Я как можно мягче взял себя в руки и со всею возможною вежливостью говорю:
— А такая вещь как хуй вам не подойдёт?! — и сорвался по-жёсткому: — Пошёл ты на хуй!! И ты пошёл на хуй!! И ты тоже — сидишь там, блять!! — сорвал свой рюкзачок и принялся долбить им в землю. — Все, блять, на хуй пошли!!! Все!!! И ты, блядь… — Тут я осёкся…
Они полукругом сидели на четырёх лавках и аплодировали; были, кажется, и другие зрители, чреватые не только аплодисманами… А я словно на сцене — козлиная песнь безумного гладиатора — обернулся: сзади подсветка Вечного огня… Ближе к нему, почти в центре круга, виднелась огромная куча листьев. Я метнулся туда, плюхнулся в неё задом и стал зарываться, кидая руками листья на голову и не переставая посылать всех, в том числе и себя. Вместе с аплодисментами хлынул дождь. Я попытался укрыться в листьях. Подошёл Долгов, разрыл листья и стал заливать мне пиво. Я отфыркивался, плевался и орал, что мне нельзя пить, что у меня температура.
— Шеп совсем ёбнулся, — сказал он подошедшей Репинке.
— Ничего, щас я его подыму, — разлыбилась она, по привычке потирая лапки — сейчас корни впустит — конечно вскочишь, подумал я, приподнимаясь уже добровольно, но она пошла позвала Эльку.
— Ты что, Лёшь, вставай, — очень мягко побудила она, — на вот, выпей пива. Ты что творишь? — Улыбочка её была чуть не кроткая, лукаво- одобрительная. Я захотел даже сказать то-то! Сказал: «Извини, Эль, я прирадикалил чуть-чуть…», был вынужден глотнуть, потом понравилось и тут же кончилось. Профаны тоже пили пиво — откуда оно у них взялось?! Она осторожно осведомилась, есть ли у меня деньги. Сказала, что есть у неё и надо купить вина или водки. Я возразил, что, во-первых, «Легенда» уже закрылась, и в ларьке этого не купить, а во-вторых, я болен и беден, посему вполне удовлетворюсь одной бутилочкой дешевейшего «Пикура». Она купила мне его и ещё три батла чего-то. Я весь горел и дрожал, ноя, что мне плоховато. Она предложила отправиться домой и там уж подвыпить хорошенько. Я выступил с резким осуждением пьянства, к тому же не понятно, что делать с Федей…