Maxximum Exxtremum
Шрифт:
Заполнять паузы все этой канители с карточками пришлось стихами ОФ, и читал их тоже я, что как пить дать принесло мне дополнительные очки. Короче, Макс Рыжкин, поддерживаемый дурачим Зеленевым, ещё пару раз вернулся на сцену, продекламировав вне конкурса еще с десяток своих шедевров, например, «Шепелёв, давай допью эту ебатню!» (это я на свою голову (пьяную, конечно) записал его вдуплетные изреченья, а потом, из-за той же головы, пропечатал их под видом стихов), а в самом конкурсе подавляющим большинством голосов победил я. Что интересно, второе место занял Алёша — выглядело всё-это несколько неоднозначно, если не сказать предвзято. Минаев, проводивший подсчёт, предлагал
Я сказал, что болен и не могу пить. Подошёл Долгов и вся шаражка, и все тоже приглашали нас, но я повторил то же и воспрепятствовал отправиться с ними или пригласить их к нам разгорячённой ссорой и пивом Эльмире.
25.
Я проснулся рано и начал вроде бы неторопливо — а на самом деле нетерпеливо — бросая взгляды на часы — скоро вставать — к ней «приставать» Она наверно ещё совсем засыпала, поэтому опрометчиво улеглась на живот, выставив свою голую попу. Я, маневрируя по дивану по-пластунски, стараясь ее не спугнуть, принял такое положение, что моё лицо оказалось у неё между ягодиц — как только я его принял, я принялся бесцеремонно тискать и разводить их, лизать и что называется целовать в засос. Она постанывала, шевелилась, её начали пробивать судороги…
Звонок телефона. Ну кто там в семь-то утра! Снимает трубку, сдвинувшись от меня чуть вверх — я отпускаю и чуть вниз… — передаёт мне.
— Отгадай, кто у меня.
— Ясное дело, кто.
— Р-рёху! Рыбачок! Когда?!
Эх, знал бы ты, Биг Саша, что я сейчас этим ртом, которым говорю с тобой, делал.
— Да с семи уже. Приезжай. Самогон пьём. Бабки есть?
— Ладно, щас буду.
Положил трубку, вернулся к Зельцеру.
— Я так и знал: это О. Фролов вернулся! Надо его встретить.
— Я тоже хочу.
— Тебе же в институд.
— Ну и что. После.
— А-а… Давай-ка, доченька, я тебе присуну-то в попку на дорожку…
— Ну Лёша-а!.. У меня зачёт сегодня!
— Ну вот и я о том же: знаешь вот кто такие спартанцы — спартанская дисциплина и всё такое?.. — каждый юнец там был прикреплён к своему мастеру, взрослому мужчине-воину, который питал его знаниями…
— Ну и что?
— Питал он его не только теоретически, но и буквально — посредством своей спермы, причём не столько орально, сколько ректально.
— Чушь!
— Стоять!..
…Ну ведь кое-что всё-таки изменилось, самодовольно думал я, собирая с пола одежду, сортируя: моя или её…
— Ну Лёшь, — пищала она из туалета, — я тоже хочу!
Я пытался ей намекнуть, что она будет не столь уместна в этом чисто мужском спартанском (профанском) коллективе.
— Ага, — отозвалась она с утрированной детсадовостью, — как питать, так уместно…
Я удох. Пообещал переговорить с Саничем (ведь всё вроде происходит у него) и позвонить ей.
Сразу после объятий и поцелуев, ОФ, артистически имитируя интонацию бабки из подъезда, озвучил-произнёс то,
— ну да, ну да!..
Далее, как вы поняли, мне настойчиво предлагалась выпивка и не менее настойчиво выспрашивалось, сколько у меня средств. ОФ, надо сказать, начал довольно серьёзно париться, что «я, Лёнь, пришёл, а ты такой невесёлый», но тут пришла Репа — она была как тарантиновский мистер «Решаю Проблемы»: села за стол, достала блокнот, ручку, мобильник (какой-то очень крутой), и то и дело произнося себе под нос «так, так-та-а-ак» и делая непонятные пометки и звонки, всё решила.
Приезжаем к ним в контору (баська нет, никого нет) и начинаем своё мероприятие… Зельцер участвует со всеми на равных, и все уже чувствуют её своей чувихой, то есть соплеменницей. Вскоре кончаются деньги, и она сама вызывается выделить 130 рублей и даже сходить с ОФ за водкой и чебуреками. Золото-золото доченька — все думают, что моя школа, а это просто прирождённый алкоголизм.
ОФ пробило на нарратив — с закрытыми глазами (Гомер, блять, давайте свершим гекатомбу!) и стаканом в руке («Не микрофонь!» — а он именно микрофонит, больше получаса не выпуская его из рук) он рассказывает нечто, что начиналось, как довольно реалистичная и забавная байка из армейской жизни… весьма и весьма витиеватая и остросюжетная… Единственная странность — в ней фигурировали какие-то «кожурки» — судя по всему какой-то технический термин из солдатского сленга, что-то вроде кожуха…
— …И тут… он меня настиг и говорит… — рассказчик уже еле сидит, раскачиваясь, почти засыпает, дикцию его можно определить уже нам знакомым словосочетанием «не переплёвывает через губу», — …говорит: «Ну-ка, что там у тебя?»… Я замялся и говорю: «Извините, товарищ прапорщик, разрешите идти»…
Уже давно понятно, что рассказчик уже давно тяготится затеянным повествованием, теряет его нить, и мы фактически общаемся с сомнамбулой, но Репа специально теребит его, задаёт наводящие вопросы, словно вытягивает из оракула невнятные пророчества. С каждой новой фразой «слепца» мы давимся, стараясь удержаться от смеха, потом кто-нибудь не выдерживает, фыркает и все уходят в радикальный покат.
— …Ну он и говорит: «Дай-ка, блять, кожурки сюда». А я и говорю: «Как же я вам отдам их, товарищ прапорщик… без них ведь жить нельзя — они ведь… без них ведь не будет детей…»
Вдруг он вскакивает (расплёскивая стакан, не открывая глаз) и, раскорячившись над креслом, хватает себя за гениталии, восклицая: «Вот они!» — благо, хоть через штаны.
Начинается всеобщий припадок — Зельцер, вся в слезах, повалившись на стол, причитает: «Ой, мама», мы с Репой, сцепившись, валимся на кресла, а с них на пол и катаемся по нему, дурило Санич, глобально хряснувшись на хребтину, сучит мегаконечностями… И только виновник торжества восседает в центре сей нервно-паралитической картины с серьёзным лицом и закрытыми глазами — аки Иисус среди бесноватых! — медленно нащупывает стакан и бутылку, наливает себе и выпивает…