Маяк на Дельфиньем (сборник)
Шрифт:
…У него много еще оставалось денег, и он решил вырастить здесь парк… Тогда тут все больше ольха росла, она и сейчас растет — там, наверху, где лес начинается. Некрасивая такая, и кислороду от нее мало… А он хотел, чтобы и воздух — такой, как сейчас, и чтобы красиво!
Он во всякие страны посылал людей и письма посылал — в Америку, в Японию, в Австралию… даже не знаю куда!
Оттуда на кораблях привозили деревья — разные, потому что из разных стран… И наконец получился этот дендропарк… Тот человек еще много хорошего сделал, мне дядя Карчава, который главный агроном, рассказывал, и тетя Тина Ардзинба, которая фельдшерица… Только я не все запомнил…Побежали теперь купаться, а? Тетя Натела, скажите ему, он вас послушается. Э-ге-гей, Лап! За мной!
Гиги Квес
«Agave americanal (Мексика)», — записывал он в блокнот, специально купленный в киоске у домотдыховских ворот; его единственная молоденькая продавщица постоянно, без особого, впрочем, огорчения, жаловалась на невыполнение плана:
— Им ведь обязательно импортное подавай, — сетовала она на отдыхающих, да и то не всякое!
«Юкка алойнолистная пестролистная», — читал Гиги надпись на табличке. Ах, черт! До чего же она похожа на… на девочку- первоклассницу в клетчатой юбке-шотландке… из таких… аккуратисток, круглых отличниц со строго поджатыми губками!»
— «Саговник изменчивый»… Ого, этого занесло сюда из Китая, — невольно произносил он вслух. — Как обманчиво хрупки эти тонкие длинные листья! Он кажется искусственным и почему-то вызывает воспоминание о морской звезде.
Кто это отъел у тебя бок? Ах ты бедняга, уроженец далекой Флориды, «Сабаль пальмовидный»! Чья беспощадная рука поднялась на твое великолепие? Или это результат невидимой многолетней работы насекомых? «Pinus canariensis» — сосна канарская… — Ему чудилось, что от этого «бородатого» дерева исходит какое-то лукавое добродушие. А североамериканская «Лжетсуга тиссолистная» — шестнадцать сильных стволов, поднявшихся высоко над землей из одного мощного основания, — ассоциировалась с многодетной фермерской семьей: возмужали, стали на ноги сыновья, но продолжают жить одним общим хозяйством. Было бы в этом могучем дереве нечто самодовольно-кулацкое, если б не трогательная беззащитность нежных игольчатых листьев.
Парк не навязывал себя людям. Однако, воплотивший в себе любовь и страх перед потерей близкого человека, мечту о молчаливой, изменчивой, но вечной красоте, жившую, очевидно, в душе Старика из Илькиного рассказа, он, как ребенок, нуждался в помощи, уходе, постоянной заботе. Их же подчас явно не хватало.
«Какое мне, собственно, дело? — возражал Гиги Квес Георгию Квеселава. — Я только гость здесь, я в отпуске, и скоро…»
Это «скоро» все чаще напоминало о себе.
…Ранним утром, заплыв, по обыкновению, далеко в море, он долго и бездумно лежал на спине, беспрепятственно — солнце еще не выкарабкалось из щетины леса, покрывавшего горы, — и неотрывно смотрел вверх. Небо было девственно чистым; узкий призрачный серп замешкавшегося месяца лишь подчеркивал бледную голубизну.
И вдруг в этой безобидной глубине Гиги различил неяркую зеленую точку. Она медленно росла, разгоралась и вот уже достигла размеров небольшого вогнутого малахитового блюда…
В изумруде правильного круга — перевернутый вверх основанием усеченный конус, блистающий овальными зеркальцами многочисленных окон… Изображение приближалось, быстро обретая четкость, — словно невидимая рука подкручивала окуляр телескопа… И Гиги увидел ясно, как наяву, тонкое лицо матери, нежно-смуглое от того особенного, никогда не обжигающего загара, который дает мягкое сияние звезды Утреннего леса… Тут исчезло все, кроме лица, больших, печально улыбающихся глаз, — и губы шевельнулись:
— Скоро…
Первый косой луч земного солнца вонзился в его зрачки. Он зажмурился, рывком перевернулся в воде и ушел далеко в глубину — так далеко, что, когда, отрезвленный скользким прикосновением медузы, рванулся к поверхности, едва успел глотнуть соленой свежести морского озона.
…Фантазер стоял у подножия старой и, судя по всему, неизлечимо больной сосны. Дерево согнулось под тяжестью лет, ослабевшие корни из последних сил
Накануне ночью, после долгих погожих дней, разразилась настоящая буря. Она вырвала с корнем несколько больших кустов; повалила даже один, правда тоже весьма преклонного возраста, «Трахикарпус форчуну» — живучего, цепкого выходца из Китая; расшвыряла по земле пригоршни плодов «Юбеи замечательной» (Чили) — аллею, образованную десятком этих величественных пальм, называли слоновой, и слово было найдено точное: уходящие на несколько метров ввысь столбообразные стволы действительно напоминали могучие ноги древних великанов.
Гиги записал: «Валяющиеся на земле ржавые таблички со стершимися надписями — названиями растений напоминают о заброшенных могилах старого кладбища». Он медленно шел по мокрому асфальту дорожек, вглядываясь в следы, оставленные ночной бурей, и в мыслях его тоже неистовствовала буря.
«Я не замечал этого парка и даже презирал его за искусственность. А может, надо наоборот? Может, это подвиг, и его величия не понять тем, кто живет в Будущем, которое есть Гармония?.. Но что такое Гармония? Ясное небо Утреннего леса, абсолютная защищенность его обитателей от какой бы то ни было опасности — болезни, аварии вихрелета, нападения хищника в диком лесу? Но нет больше таких лесов — в земном понимании, ибо хищники обезврежены, в них убита та часть древних инстинктов, которая порождала тигров-людоедов и толкала чудовищную анаконду в гибельный бросок на человека… И нет в джунглях Утреннего леса растений-каннибалов, питающихся за счет жизненных соков своих сородичей. Там не встретишься с трагедией кипариса, задушенного глицинией, как не услышишь о драме чувств — этом непрестанно штормящем море, которое и есть жизнь человека на Земле. (Подчиняясь капризной воле ассоциации, прервалась нить философских размышлений нашего героя: он вспомнил масленый взгляд, брошенный вчера во время танцев ненавистным культмассовиком на Натали-Нателу, словно ощупавший всю ее гибкую фигурку множеством липких мягких лапок, и кровожадно решил: «Вот я окуну его завтра пару раз физиономией в море и подержу немного… Пусть промоет как следует свои жгучие глазки!»)…Нет, что это приходит мне в голову? — вернулся он к прежним мыслям. Давно забыты войны, никто на Утреннем лесе даже не помнит толком истинного значения этого слова. И женщинам, которые живут для любви и творчества, для Материнства и Добра, не приходится, как Тамаре Георгиевне (я ведь понимаю, что к чему), корпеть в засекреченных лабораториях над средствами защиты от так называемых гипербомб и разной химической и биологической нечисти… Нет, Утренний лес прекрасен, ибо он рожден Гармонией и представляет собой ее живое воплощение!»
«Скоро? — спросил себя Гиги Квес. — Ну что ж, тем лучше. И пусть это не заставит себя ждать!»
«Неужели так скоро? — протестующе встрепенулась мысль Георгия Квеселава. — А Натали-Натела? А Илька? И море, и Лапа, и ворчливая Валя, и все остальное… вся Земля, неустроенная, мятущаяся в поисках выхода из противоречий, конфликтов, проблем, Земля добрая и злая, неспокойная, как сегодняшнее море после ночной бури, таящая миллионы тайн и неразгаданных загадок! Земля…»
Он не заметил, как свернул в сторону и оказался в чаще омытых дождем, алмазно сверкающих мириадами капель кустов.
— Эх вы, дураки неученые! — услышал он тонкий голосок Ильки и тихонько раздвинул ветки.
Трое в коротких штанишках, один из них Илька в своей шикарной майке, склонились, голова к голове, что-то сосредоточенно разглядывая в траве.
— Почему «дураки»? — оскорбился рыжий лохматый малыш. — Дураки — это которые не хотят учиться. А мы хотим. Может, мы просто ошибаемся?
— Ну, ладно, — сменил Илька гнев на милость. — Не дураки, а просто несмышленыши еще… Да какая же эта гадюка?! Это ж просто червяк такой, называется — «дождевой».