Маяк ветров

Медведникова Влада

– Нет, нет, они же прислали подарки. – Его голос успокаивал, звучал легко. – Такой у них обычай, соединяют разное, не смешивая. Одежду сшивают из кусков кожи и льна, но никогда не соединяют лен и шерсть в одну нить. И так во всем. Хотят, чтобы и в городе появилась на время инородная нить. Но лишь на время – чтобы пришелец не смешался с ними, не стал горожанином. Такой у них обычай.

– Странный обычай, – упрямо сказала Аэш, и Криджи кивнул, соглашаясь с ней.

В эту ночь белка снова пришла к Криджи. Он не сразу понял, что это сон. Догадался, лишь когда заметил, что огромные светляки-звезды парят среди стволов деревьев,

хотя наверху, в просветах между ветвей, сияет солнце.

Белка молчала, смотрела на Криджи внимательно, черные глаза казались бездонными. Он сел на землю рядом и тоже молчал, следил, как движутся светляки – исчезают, коснувшись солнечного луча, и вновь разгораются в тени. Время стало глубоким и спокойным, не двигалось.

А потом белка заговорила.

– Родич, – сказала она, – скоро ты отправишься в путь. Но где бы ты ни оказался, я буду рядом.

Отец разбудил его до рассвета.

Криджи все еще слышал голос белки, все еще сидел в лесу, где смешались день и ночь. Слова отца показались ему продолжением сна:

– Поедешь со мной к чужакам? – спросил отец. – Старейшины приняли решение, но нужно твое согласие.

Криджи выбрался из-под одеяла, протер глаза. В шалаше было сумрачно, Стрекоза и Аэш еще спали. Отец сидел на краю кровати, ждал. Его лицо было неразличимо, лишь глаза блестели в полутьме.

– Как же племя? – шепотом спросил Криджи, стараясь не разбудить сестер. – Я же Чету.

– Старейшины все объяснят, – сказал отец. – Они ждут у костра.

Пока Криджи одевался, а потом умывался ледяной водой, предрассветный сумрак стал прозрачней и тоньше. Деревня оживала: ночные охотники вернулись с добычей, среди деревьев разносились их усталые голоса. То здесь, то там, откидывались пологи и отворялись двери, люди выходили, встречали новый день. Криджи шел за отцом, привычно вслушивался, вглядывался в разгорающееся утро. Пытался думать о важном – соглашаться или нет? – но мысли ускользали. «Скоро ты отправишься в путь», – так сказала белка, а значит, все решено.

Старейшины встали, когда он подошел, – словно Криджи был одним из них.

– Пойдешь ли в город, Чету? – спросил шаман.

Криджи невольно сделал шаг назад – в утреннем свете шаман казался страшным. Лицо словно вырублено из черного дерева, глаза отливают огнем, а в голосе ярость. «Он не хочет отпускать меня», – понял Криджи.

– Я готов пойти, – сказал он. – Но я думал, моя память нужна племени.

Отец положил руку ему на плечо и сказал:

– Там ты увидишь много такого, чего не видел ни один Чету. Память племени, память всех племен обогатится, мы сможем…

– Джута. – Шаман взглянул на отца и тот замолк. – Не решай за него.

– Но Джута прав, – возразила Главная Травница.

Криджи зажмурился, собрался с силами. А потом выпалил скороговоркой, не открывая глаз:

– Дайте мне сонного зелья, я хочу спросить совета во сне.

Травница отвела его к своим навесам и там, под пологом из сосновых ветвей, нацедила отвар в чашку. Криджи выпил, а потом вернулся в свой шалаш, зарылся в покрывала. Утренний свет проникал сквозь плетеные стены, селение просыпалось, шумело все громче. Не верилось, что отвар поможет, – но вскоре сон укрыл Криджи прохладным пологом, как снег зимой укрывает лес.

«Чету из рода Совы!» – закричал Криджи.

Холодные искры сна разлетались от его голоса, дрожали сотнями отражений. И из них возникла та, кого он звал – высокая, с темными косами и спокойным взглядом.

«Ты спишь, Чету из рода Белки? – спросила

она. – Скоро научишься говорить со мной наяву». Она объясняла, как коснуться памяти, как увидеть других Чету. А потом умолкла, знаком и взглядом показала: «Расскажи, что тебя тревожит».

«Как будет лучше? – спросил Криджи. – Уйти на год к чужакам или отказаться?»

«Иди, – ответила она. – Ни один Чету еще не жил среди них. Все, что мы знаем – это рассказы Посредников. Иди».

***

Дни, оставшиеся до конца лета, не были беззаботными. Стрекоза, казалось, так и не поняла, что скоро и отец уйдет, и Криджи покинет лес на целый год. Но Аэш не забывала от этом ни на миг – ее взгляд стал сумрачным, а слова отрывистыми и резкими. Криджи пытался объяснить, пересказать сны, но сестра лишь отрезала: «Не оправдывайся».

Свободного времени теперь почти не оставалось. Отец все время был рядом, рассказывал о городских обычаях, заставлял учить чужие слова. Сперва они казались бессмысленными: как такое может быть, что для леса у горожан лишь одно слово? Как можно называть одним именем еловую чащу и буковую рощу, просыпающийся весенний лес и угасающий осенний? И зачем нужны разные слова для широких и узких троп? Криджи не понимал, но учился старательно, и вскоре начал говорить на этом запинающемся, ломком языке.

В толчее слов пролетело лето. Ветви склонились под тяжестью плодов, поляны потемнели от поздних черно-синих ягод. Ночью туман уже начал оседать на листве, а в воздухе парили паутинки.

В такое туманное утро Криджи и покинул лес.

Загрустить не успел – с сестрами простился накануне, а теперь просто молча встал, собрался и пошел вслед за отцом. Тот вел на поводу черную лань, ее копыта ступали по тропе еле слышно. Лань везла мешок, кожаный, расшитый оберегами, а отец и Криджи шли налегке.

Шли по тропе, петляющей вдоль оврага, ныряющей в дубраву, огибающей топь. Солнце поднималось все выше, искрилось в каплях росы, смеялось, – и Криджи понял, что все еще идет, не оглядываясь.

Он обернулся, чтобы посмотреть на родное селение, но оно давно скрылось из виду. Вокруг был лишь лес, светлый и незнакомый.

3.

Йи-Джен часто убегала из дома.

Ненадолго и не для того, чтобы волновать родных, – хотя они все равно волновались и ругали ее потом. Йи-Джен выслушивала упреки деда и мамы, смотрела в пол и молчала. Она не могла пообещать, что будет гулять поблизости, возвращаться засветло и вечерами сидеть дома. Знала, что все равно сбежит – на час, на два или до поздней ночи.

Просто ничего не могла с собой поделать.

Иногда все становилось невыносимым: огромный дом с разноцветным полом, нитяными занавесками и высокими зеркалами; разговоры с мамой и дедушкой, заботливый голос служанки. Даже пение птиц за окном превращалось в надоедливое чириканье, а цветы в саду словно тускнели. Йи-Джен выжидала подходящий миг, – сколько взрослые не пытались, все равно не могли уследить за ней, – хваталась за низкие ветви старой яблони, оттуда перебиралась на каменную белую ограду, спрыгивала вниз. А потом устремлялась вниз по улице, прочь от дома, от площади с фонтаном. Мчалась мимо заборов и садов, проносилась по петляющим улочкам. Иногда соседская собака выныривала из-под ворот, с лаем бежала следом. Но у последних домов, там, где улицы превращались в дороги и тропы, собака всегда останавливалась, с недоумением смотрела вслед Йи-Джен. Та оборачивалась, махала на прощание, а сама неслась дальше.