Маяк
Шрифт:
Катер поворачивал в море.
Коптилин бросил лодку. Рука сжимала пистолет, и он яростно стрелял в воздух.
Катер уходил.
У Коптилина было желание выстрелить в катер. Он выбросил руку вперед, но перед тем, как спустить курок, дернул стволом вверх. Выстрела не было: кончились патроны.
Катер уменьшался и уменьшался в размерах, пока не скрылся за горизонтом. Стало тихо.
Набегали волны, кричали птицы — обычный шум моря.
—
Он захлебывался ругательствами и проклятиями.
Теперь оружие было бесполезно.
— Ах-ах! — злобно выдохнул Коптилин и швырнул пистолет. Пистолет упал метрах в двадцати, и оттуда, торопливо махая крыльями, взлетела какая-то птица. Тогда Коптилин встал на носки и, стараясь не шуметь, побежал к тому месту.
«Дурак! Попусту расстрелять патроны! Я давно бы жрал птичье мясо. Это отличное мясо. Самое нежное мясо».
Голодная спазма сжала желудок.
Коптилин кидал пистолет в птиц, ползал на четвереньках, высматривал, вскакивал, падал, умолял, проклинал, задыхался от бешенства и бессилия, опять бросал пистолет и камни, но птицы подымались в воздух в самый последний момент.
Он чувствовал, что перестает соображать.
«Успокойся!»
«Не хочу!»
«Успокойся!»
«Я хочу жрать!»
«Так сходят с ума!»
«Пусть!»
«Ты мразь! Возьми себя в руки!»
— Возьми себя в руки, — повторил вслух Коптилин.
«Я вылетел четвертого числа. Сегодня 5 ноября. До праздника никто не придет проверить, как работает маяк. Да и был бы стоящий маяк, а то так, маячок. Он и поставлен, наверно, для отвода глаз. Только через три дня сюда завалится какой-нибудь кондовый дед, отрыгивающий водкой и рыбой.
А у нас нет праздников. У нас, у военных.
Я еще ни разу — с тех пор как в авиации — не встречал праздники за домашним столом. Раньше мы устраивали складчину и напивались. Сейчас и рад бы, да нельзя. А потом — через несколько дней — что за интерес? Это как газеты — их надо читать сразу. Да и изменилась мера, и праздники не считаешь лишним поводом для выпивки.
Для нас эти дни — самая работа. И понимаешь — это не только красные цифры в календаре... И как приятно знать, что другим ты обеспечиваешь отдых.
Не будь сентиментальным. Эти лирические отступления никому не нужны. Только через три дня сюда приплывет хмельной старикан. Я не выдержу. Я замерзну».
Коптилин сидел на земле, прислонившись к большому камню.
Вокруг росли карликовые кустики. Коптилин набил рот чахлыми красноватыми листьями. Долго жевал и обсасывал их.
Потом его рвало. Он выжал из себя все, что мог, и лежал обессиленный, уткнувшись лицом в мох.
«Нельзя лежать. Надо действовать. Ну! Размазня, распустил нюни! Может, еще поплачем? Говорят, помогает. Встать и двигаться! Никто ничего не добивался сидя. Встать! Вот так. Вот и хорошо. И не шататься! Не придуривайся — все равно никто не видит. И не воображай себя героем. Да разве в этом героизм, в преодолении физических страданий? О, пошел серьезный разговорчик. А если без дураков? Ведь о том, совершил
Просто можно по-разному думать. Не думать о последствиях. И помнить о достоинстве. О человеческом достоинстве».
Начало темнеть и в воздухе и на море.
Ярко и стремительно падала звезда. Коптилин проводил ее глазами.
Звезда растаяла в темноте, а вдалеке, очевидно, на другом берегу, загорелся свет. Земной красный свет маяка.
Коптилин закрыл глаза и терпеливо, подавляя волнение, досчитал до двадцати. Потом открыл глаза. Свет горел.
Лодка лежала рядом.
Коптилин обстоятельно и не спеша проверил ее, положил в лодку обломок доски и присел на обмякший борт.
«Не тяни. Надо плыть. Это наверняка материк. Самое позднее к рассвету я буду там. Здесь несколько километров. Пора!»
Он спустился к воде. Когда оттолкнул лодку от берега и сделал первый гребок, ему вдруг отчаянно захотелось вернуться обратно. Вернуться и ждать. Ждать день, ждать неделю. Ждать, пока за ним не придут. Быть на земле.
От воды тянуло холодом. Зло и таинственно кричали птицы.
Коптилин устал и замерз быстрее, чем предполагал. Казалось, он и не выходил на берег. Особенно мерзли пальцы на ногах, и было ощущение, что они из хрупкого льда. Он пытался их разогреть, щипал, бил кулаком, но руки уже были не те.
Он вспомнил о годах, проведенных в Средней Азии, когда изнывал от одуряющей жары. Первый месяц он боялся змей, скорпионов, фаланг и спал в гостинице с накрепко закупоренными дверями и окнами, потея и задыхаясь от недостатка воздуха. И везде песок: песок под ногами, песок на зубах, и слюна, как слизь. И самое драгоценное — вода.
Сейчас было слишком много воды, было чем дышать, и вокруг и в нем был холод.
Красный глазок (теперь уже другой), как и в прошлую ночь, указывал ему дорогу.
Море было спокойным. Изредка гудели моторы самолетов; они шли высоко. Когда небо прояснялось, он видел сигнальные огоньки на крыльях. Иногда громыхали громы — реактивные самолеты прорывали звуковой барьер.
Жизнь была очень близка — всего в нескольких километрах. Жизнь проходила над ним в металлических, до нежности знакомых кораблях. Пройдет совсем немного времени, и маяки выведут их на землю.
А его маяк — красный глазок, к которому он стремился и к которому в уме добирался сотни раз, — не приближался.
Он проснулся, когда падал в воду. Это было долгое, неестественно долгое и быстрое падение — сердце провалилось вниз, и он летел, захватывая широко раскрытым ртом пустоту.
А рядом, обгоняя и грозя задеть, падал его самолет, а навстречу из воды поднимался корабль. Он знал, что это корабль, хотя видел только четыре огромных человеческих глаза, и это было так нелепо и страшно, что Коптилин сделал безумную попытку прыгнуть в самолет. И вот руки выжимают штурвал на себя, и уже не видно ни глаз, ни корабля — одно море, и вновь непрекращающееся падение...