Маяки. Антология гуманистической фантастики
Шрифт:
Оставленным на произвол судьбы детям забвение не делают – недостаточно данных о его влиянии на детский организм. Старики отказываются от процедуры сами, даже если у них есть такая возможность – одним легче простить детей, чем перестать их помнить, а другие просто боятся. Говорят: «От моей памяти и так немного осталось, не хочу добровольно отрезать еще одну часть». Возможно, некоторым из них стоило бы кое-что забыть: устранение фрагментов памяти – для организма настоящая рана, и он поступает соответственно: наращивает на ее месте новую ткань, в данном случае – создает ложные воспоминания.
– А еще, знаете, – доверительно
Я, признаться, слегка растерян и не знаю, как должен реагировать. У Анны Сергеевны чуть краснеют щеки, она наклоняется вперед, роняя с колен недовязанную салфетку, и страшным шепотом говорит:
– Вадим, дорогой, вы же специалист по вопросам памяти, так скажите: ведь не мог же Михаил Андреевич попросту забыть меня?
Страшно подумать, до чего докатится мир, когда на рынке появятся портативные забвения и процедуру станет невозможно контролировать. Мы-то будем тормозить их распространение до последнего: даже наш жадный Арам, мегаменеджер и мозг проекта, цепенеет, представляя мир, где у каждого балбеса в кармане есть свое личное маленькое забвение, пользоваться которым можно в любое время.
У меня – есть. У Арама есть. И еще у пары человек. Когда-то они создавались для лабораторных испытаний, потом были заменены приборами помощнее. Теперь лежат у нас в запертых ящиках столов, как ядерные кнопки или пузырьки с черепушкой и костями. Напоминание о нашем вкладе в изменение общества. О том, сколько всего нужно сделать, чтобы компенсировать негативные стороны забвения, чем мы и занимаемся во всех этих старческих домах.
Мы должны найти способ передавать воспоминания от человека к человеку. А потом будем решать вопрос качества этих воспоминаний: никто ведь не захочет отдать хорошие. Где мы будем искать людей, которые в прежние времена назывались волонтерами? В «Подмосте»?
Виктория слушает, разинув рот и забыв про печеньку. Вечернее чтение – наш важнейший ритуал, дочь ни за что не согласилась бы просто запрограммировать книгу на чтение моим голосом. Да и я бы тоже не согласился.
В свете настольной лампы видно, какие мягкие и гладкие у Виктории волосы, словно с картинки. В ногах кровати лежит щенок, помахивает хвостом, подергивает ухом – совсем как настоящий, только гипоаллергенный и тапки не грызет.
Дверь в детскую открыта, и слышно, как в кухне льется вода, постукивает нож по дощечке, бубнит в телевизоре диктор.
Каждый день, возвращаясь домой, я будто впрыгиваю в пятно теплого света из хаотично колышущейся тьмы.
19
Записи в толстой тетради. Да-да, это очень смешно и архаично, я знаю.
Разумеется, ключевые события я оцифровываю, но лучше всего мне думается, когда я вожу ручкой по бумаге. Набор на клавиатуре не дает того же эффекта: буквы появляются быстрее, чем я успеваю их осмыслить. С голосовым набором еще хуже. Поэтому у меня есть толстая тетрадь, очень неряшливо заполненная, строки в ней пляшут и наползают друг на друга, кое-где листы вклеены, кое-где – вырваны.
Сегодня – лабораторный день. Эксперименты на людях – тут я должен добавить «Бу-га-га» и разразиться дьявольским хохотом. На деле все довольно прозаично: это добровольцы, которые нуждаются в забвении, но ранее уже проходили процедуру. В таком случае полис ее не покрывает, а обходных путей «для всех» пока не существует. Поэтому у бедолаг один вариант: добро пожаловать в лабораторию, служите науке.
Как часто можно использовать забвение? Насколько значительные воспоминания можно устранять без ущерба для личности? Где тот порог, за которым психика сломается и не сумеет создать ложных воспоминаний на месте тех, что вырваны с корнем?
Вот и мы пока не знаем.
Некоторые наши «подопытные» живут в лаборатории постоянно, потому что больше им жить негде и незачем. Благодаря им мы знаем, что даже несколько десятков небольших забвений можно последовательно зарастить ложными воспоминаниями. Одновременно – нельзя, те, кто пытался, теперь живут в безумных домах. Самый интересный вопрос: «Когда начинает размываться личность?» – и пока у нас нет на него ясного ответа; многое зависит от возраста, от жизненного опыта, числа воспоминаний, интеллекта и от того неизмеримого, что можно называть целью и смыслом жизни.
– Слушай, Вадим, – вокруг меня, как кошка из старческого дома, вьется один из постоянных подопытных, Семен. – Я вот чего подумал, только ты меня никуда не пошли сразу, ок? Смотри, короче, есть такие штуки, называются бизон-трек-шоу. Там, короче, на тракторах гоняют, сами люди, без роботов. Че думаешь, а? Можно мне на трактор в шоу? Я умею, слушай, ну почти умею… то есть я у деда в селе трактор видел когда-то. А? Вадим?
Семен тощий, белобрысый и совершенно неугомонный. Жаль было бы потерять такого парня, да и как объект для исследований он очень хорош: перенес двадцать мелких забвений и два основательных, а остался все такой же занозой. Только раньше он хотел прыгать с парашютом и дрессировать медведей, а теперь вот – гонки на тракторах.
– А я что, – пожимаю плечами, – учись, если Арам позволит. Но если тебя там переедут трактором – я тебе голову оторву.
Семен издает боевой клич и убегает, путаясь в широченных серых джинсах.
Постоянные подопытные закрывают дорогу многим разовым, поэтому мы берем только самых тяжелых, с убойно травмирующими воспоминаниями.
Денек выдался трудный, но меня спасают мысли о доме. Я знаю, что после оцифровки сегодняшних забвений буду сидеть на кухне до двух-трех часов ночи, цедить чай, а Анфиса – сидеть напротив меня в тишине и все понимать. Мы с ней коллеги. Но она долго в лаборатории не выдержала. Ушла после трех тяжелых ночей и теперь слышать не хочет о возвращении, предпочитает скучную жизнь домохозяйки.