Маяковский начинается

Асеев Николай Николаевич

Пишут, бодрясь от вздыбленных слов, усилием морща лоб, и мелких статей небогатый улов бумажным венком — на гроб. Что есть, что нету их — все равно: любительское дрянцо. А лучше всех его помнит Арнольд — бывший эстрадный танцор. Он вежлив, смугл, высок, худощав, в глазах — и грусть и задор; закинь ему за спину край плаща — совсем бы тореадор. Он был ему спутником в дальних ночах; бывают такие — неведомы в людской телескоп, а небесный рычаг их движет вровень с планетами. Он помнит каждое слово и жест, живого лица выражение. Планета погасла, а спутник — не лжец — еще повторяет движение. Собрались

однажды любители карт под вечер на воле в Крыму. И ветер, как будто входя в азарт, сдувал все ставки к нему. Как будто бы ветром — счастья посыл в большую его ладонь. И Маяковский, довольный, басил: «Бабочки на огонь!» Азарта остыл каленый нагрев; на море — и тишь и гладь; партнеры ушли во тьму, озверев… «Пойдем, Арнольд, погулять!» «Пошли!» «Давай засучим штаны, пошлепаем по волне?» «Идет!» — И вдаль уходят они навстречу тяжелой луне. Один высок, и другой высок, бредут — у самой воды, и море, наплескиваясь на песок, зализывает следы… Вдруг Маяковский стал, застыв, голову поднял вверх. В глазах его спутники с высоты отсвечивают пересверк. Арнольд задержался в пяти шагах. Спит берег, и ветер стих. Стоит, наблюдает, решает: «Ага! Наверное, новый стих?» Вдруг до них из дальней дали, лунной ленью залитой: «Мы на лодочке катались, золоти-и-стый, золотой!» Где-то лодка в море чалит, с лодки — голос молодой, и тревожит и печалит эта песня над водой. И сама влетает в уши: «Золотистый, золотой!» — и окутывает душу в свежий вечер теплотой. И молчим мы или спорим, — замирая вдалеке, все плывет она над морем, не записана никем. Маяковский шел под звездным светом, море отражало небеса. «Я б считал себя законченным поэтом, если б смог такую написать». Все так же поют соловьи в Крыму, которых не услыхать ему. Все те же горы в сизом дыму, которых не оглядеть ему. Иудино дерево цветет, розовое от пен. А он под ним никогда не пройдет, отгрохотав, отпев. И столько новых людей родилось, что всех их взглядом не охватить, с которыми в жизни не удалось ни познакомиться, ни пошутить. А он — с самим Ай-Петри шутил, гудки пароходные понимал и с самым жарким из наших светил густой настой земли распивал. И столько новых событий и дел построилось в мировой парад. И без него, крутясь, прогудел над Барселоной первый снаряд. И новые пчелы несут свой мед, и новые змеи копят свой яд. Но знает Земля, что свое возьмет над счетом горечей и утрат. Над синевой углубленных рек, над глубиной плодоносных руд — настанет он, непреложный век, где будет сладок и пот и труд! Наступит он со всей полнотой, чей облик нам лишь по песне знаком, кого мы звали: «Приди, золотой!» — своим пересохнувшим языком. И голос-сокол сойдет на низы, неискореним и непобедим. И мы его снова услышим вблизи совсем нерастраченным и молодым.

КОСОЙ ДОЖДЬ

А зачем

любить меня Марките?!

Маяковский, «Домой»

Мы все любили его за то, что он не похож на всех. За неустанный его задор, за неуемный смех. Тот смех такое свойство имел, что прошлого рвал пласты; и жизнь веселела, когда он гремел, а скука ползла в кусты. Такой у него был огромный путь, такой ширины шаги, — что слышать его, на него взглянуть сбегались друзья и враги. Одни в нем видели остряка, ломающего слова; других — за сердце брала строка, до слез горяча и жива. Вот он встает, по грудь над толпой, над поясом всех широт… И в сумрак уходит завистник тупой, а

друг выступает вперед. Я доли десятой не передам, как весел и смел его взгляд; и — рукоплесканье летит по рядам строке, попадающей в лад. Ладони бьют, и щеки горят… Еще ли — усмешка коса! За словом — слова тяжелый снаряд летит, шевеля волоса. Советский недруг, остерегись, попятившись, кройся вдаль, — так страшно голоса нижний регистр надавливает педаль. Все шире плечи, прямей голова, все искристее глаза… Еще, и еще, и еще наплывай, живительная гроза! И вдруг — как девушку нежной рукой — обнимет веселой строкой. А это — надобно понимать, как девушек обнимать. Он их обнимал, не обижая, ни одной не причиняя зла; ни одна, другим детей рожая, от него обид не понесла. Он их обнимал без жестов оперных, без густых лирических халтур; он их обнимал — пустых и чопорных, тоненьких и длинноногих дур. Те, что поумней да поприглядистей, сторонились: не шути с огнем! Грелись у своих семейных радостей, рассуждая: «Нет уюта в нем!» Чтоб из них додуматься какой-нибудь кинуться на шею на века! Может бы, и не пришлось покойнику навзничь лечь на горб броневика. Нет, не кинулись. Толстели, уложив в конце концов на широкие постели мелкотравчатых самцов. Может, и взгрустнет иная, воротясь к себе домой, давний вечер вспоминая, тайно от себя самой. Только толку в этом мало — забираться в эту глушь… Погрустила и увяла: дети, очереди, муж. Нет! Ни у одной не стало смелости подойти под свод крутых бровей; с ним одним навек остаться в целости в первой, свежей нежности своей. Только ходят слабенькие версийки, слухов пыль дорожную крутя, будто где-то в дальней-дальней Мексике от него затеряно дитя. А та, которой он все посвятил, стихов и страстей лавину, свой смех и гнев, гордость и пыл, — любила его вполовину. Все видела в нем недотепу-юнца в рифмованной оболочке: любила крепко, да не до конца, не до последней точки. Мы все любили его слегка, интересовались громадой, толкали локтями его в бока, пятнали губной помадой. «Грустит?» — любопытствовали. «Пустяки!» «Обычная поза поэта…» «Наверное, новые пишет стихи про то или про это!» И снова шли по своим делам, своим озабочены бытом, к своим постелям, к своим столам, — оставив его позабытым. По рифмам дрожь — мы опять за то ж: «Чегой-то киснет Володичка!» И вновь одна, никому не видна, плыла любовная лодочка. Мы все любили его чуть-чуть, не зная, в чем суть грозовая… А он любил, как в рога трубил, в других аппетит вызывая. Любовью — горы им снесены; любить — так чтоб кровь из носу, чтоб меры ей не было, ни цены, ни гибели, ни износу. Не перемывать чужое белье, не сплетен сплетать околесицу, — сырое, суровое, злое былье сейчас под перо мое просится. Теперь не время судить, кто прав: живые шаги его пройдены; но пуще всего он темнел, взревновав вниманию матери-родины. «Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят, — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь».