Маяковский. Самоубийство
Шрифт:
Чьи это рожи и «пухлые телеса», перед которыми бессилен даже наган (символ революционного решения всех проблем бытия), — догадаться не трудно. Наверняка принадлежат они каким-нибудь нэпманам.
Тема «Лирического отступления», стало быть, продолжается. Но автор тут же берет себя в руки, сдерживает свое революционное негодование, и тон его постепенно смягчается:
От трестовских спин и спецовских жен все море жиром замаслено. А может, я просто жарой раздражен, взвожу на море напраслину… А впрочем — что же, курорт — как курорт, в лазуревой хмари дымок, и я — ни капли не прокурор, и пляж — не скамья подсудимых.И тут сама жизнь утверждает автора
На всякий случай поясняю, что «свердловец» — это не житель города Свердловска (бывшего и нынешнего Екатеринбурга), а слушатель высшей тогдашней партийной академии — «Свердловского университета». Того самого, где Сталин (как раз в том самом 1924 году) прочел свои ставшие впоследствии знаменитыми лекции «Об основах ленинизма».
«Свердловец» этот, конечно, появился тут как нельзя более кстати и — нельзя не признать — как некий древнегреческий «бог из машины». Да и несколько поспешное: «И нэп — как будто и не был!» — тоже вызывает некоторые сомнения в полной искренности этого авторского «внутреннего жеста». Но сама его убежденность, что все дело в нэпе, — сомнений не вызывает. И не вызывает сомнений искренность вот этих строк новой его лирической поэмы:
И если так надо — под серым дождем — как день ни суров и ни труден — и ночи и годы, и дольше прождем, пока — не избудем буден.Слово «отступление» в названии лирической поэмы Асеева имело двойной смысл: речь шла не только о его, Асеева, «лирическом отступлении», но о том, что все случившееся (с ним, со страной) было отступлением от великого идеала. Но ведь и на тогдашнем официальном партийном жаргоне нэп тоже назывался отступлением. (Временным, конечно).
Маяковский прекрасно понимал, что нэп тут, вообще-то говоря, ни при чем. Что дело вовсе не в нэпе. В отличие от соратника, который готов обуздать свое нетерпение, ждать «и годы», а если понадобится, и дольше, он твердо знает, что это ожидание не годами будет мериться и даже не десятилетиями. Чтобы дождаться того, чего он хотел, о чем мечтал, к чему стремился, — не хватит всей его будущей жизни:
Стены в тустепе ломались на три, на четверть тона ломались, на сто… Я, стариком, на каком-то Монмартре лезу — стотысячный случай — на стол. Давно посетителям осточертело. Знают заранее все, как по нотам: буду звать (новое дело!) куда-то идти, спасать кого-то… В извинение пьяной нагрузки хозяин гостям объясняет: — Русский! — Женщины — мяса и тряпок вязанки — смеются, стащить стараются за ноги: «Не пойдем. Дудки! Мы — проститутки»… Саж е нный, обсмеянный, с а женный, битый, в бульварах ору через каски военщины: — Под красное знамя! Шагайте! По быту! Сквозь мозг мужчины! Сквозь сердце женщины!..Что же делать? Вздыхать вместе с классиком: «Жаль только, жить в
Выход из этого тупика мог быть только один — тот, что в его «Человеке»: перескочить туда, в будущее. Воскреснуть:
Воздух в воздух, будто камень в камень, недоступная для тленов и крошений, рассиявшись, высится веками мастерская человечьих воскрешений.В чудо наподобие евангельского воскрешения Лазаря он не верил. Но он верил в науку. И, конечно, в технику. Отсюда эта «мастерская».
Что это? Поэтическая метафора?
Да, конечно. Но — не совсем.
Электрический ток, способный передавать голос, движение и т. п., не может быть лишен способности передавать и мускульные движения и физиологические явления, а также и психические, если они имеют физиологическое выражение. Мы не видим также причины, почему бы явления, совершающиеся в здоровом организме, не могли бы посредством передачи возвращать нормальное течение организмам заболевшим, патологическим. Такая-то дивная сила будет в руках всех (подобно тому, как в настоящее время огонь), когда электрическая свеча загорится в каждой сельской избе…
Смерть, можно сказать, есть анестезия, при коей происходит самое полное трупоразъятие, разложение и рассеяние вещества. Собирание рассеянных частиц есть вопрос космотеллургической науки и искусства… Как ни велик труд, который предстоит при восстановлении рассеянного вещества, не следует, однако, отчаиваться, чтобы и те мельчайшие частицы, кои по сказанию проникавших в них мыслью (занимавшихся вычислением величины атома, как Крукс, Томсон напр.), заключают в себе столько еще более мелких частичек, сколько в земле может уместиться пистолетных пулек, — не нужно думать, что и эти частицы не откроют нам своих недр.
Все вещество есть прах предков, и в тех мельчайших частицах, которые могли бы быть доступны невидимым для наших глаз микроскопическим животным, и то лишь, если бы они были вооружены такими микроскопами, которые расширяли бы область их зрения на столько же, на сколько наши микроскопы расширяют круг нашего зрения, и там, в этих квадратах в квадрате, в кубе и т. д. микроскопических частичках, мы можем найти следы наших предков…
…Первый воскрешенный будет, по всей вероятности, воскрешен почти тотчас же после смерти, едва успев умереть, а за ним последуют те, которые менее отдались тлению, но каждый новый опыт в этом деле будет облегчать дальнейшие шаги. С каждым новым воскрешенным знание будет расти; будет оно на высоте задачи и тогда, когда род человеческий дойдет и до первого умершего…
Для воскрешения недостаточно одного молекулярного строения частиц; но так как они рассеяны в пространстве солнечной системы, может быть и других миров, их нужно еще и собрать; следовательно, вопрос о воскрешении есть теллуро-солярный или даже теллуро-космический.
Что касается Маяковского, то «ни при какой погоде он этих книг, конечно, не читал». Но о федоровской «Философии общего дела» наверняка знал. Идея Н. Ф. Федорова о воскрешении всех когда-либо живших на Земле людей тогда увлекла многих. Интеллигентов, для которых наука стала религией (а некоторым даже и заменила религию), она подкупала всей этой квазинаучной ерундой: тут тебе и электричество (будущая «лампочка Ильича» в каждой избе), и атом, и ссылки на каких-то ученых иноземцев (Крукс, Томсон) — все эти иностранные имена для русского уха обладали особой магией: немец, как известно, выдумал Луну, так почему бы ему не научить нас и мертвецов воскрешать. Ну как было всем этим не прельститься и даже не одурманиться!
Идеями Федорова интересовались А. Н. Толстой, Достоевский, Владимир Соловьев. «Федоровцами» были Циолковский, Вернадский, Чижевский, Брюсов, Клюев, Пришвин, Заболоцкий, Филонов, Андрей Платонов. «Федоровцем» был и близкий приятель Маяковского — художник Василий Чекрыгин. Они вместе учились в Школе живописи, ваяния и зодчества. Позже Чекрыгин иллюстрировал книжечку Маяковского «Я».
31 декабря 1920 года Чекрыгин в рукописи «Мысли» сообщает, что читает «Философию общего дела» Н. Ф. Федорова. Отныне вся его духовная и творческая жизнь вращается вокруг идей Федорова, которые были во многом созвучны его собственным размышлениям. «„Философия общего дела“, — пишет Л. Ф. Жегин, — становится его настольной книгой. Она его всецело захватывает»…
Увлечение федоровской утопией превратилось у Чекрыгина в своего рода манию: … он мог вас случайно встретить где-нибудь на улице и… говорить, говорить без конца, доказывая единственную ценную доктрину — «Философию общего дела». Наконец он обрел Учителя — так Чекрыгин называл Н. Ф. Федорова, ставшего для него, впервые в жизни, незыблемым нравственным и философским авторитетом.
От Чекрыгина Владимир Владимирович мог узнать не только основы федоровской «Философии общего дела», но и некоторые подробности его учения.
В общем, «мастерская человечьих воскрешений» была не только плодом его поэтической фантазии.
В отличие от Федорова, в основе учения которого лежала идея воскрешения ВСЕХ умерших (именно она определила космические интересы Циолковского: ВСЕХ воскресших мертвецов на Земле было не уместить и предполагалось расселить их на близлежащих, а в далекой перспективе, быть может, и не только близлежащих планетах), у Маяковского в его «мастерской человечьих воскрешений» воскрешают только избранных: