Маяковский

Михайлов Александр Алексеевич

Это из воспоминаний Спасского, который не один вечер наблюдал такие сцены.

Начинает Маяковский главой из «Человека», сценой вознесения на небо. Начинает как обычный разговор, даже как-то пошучивая, улыбаясь при этом и пожимая плечами:

– Посмотрим, посмотрим.

...Важно живут ангелы, важно.

Один отделился, и так любезно дремотную немоту расторг: «Ну, как вам, Владимир Владимирович, нравится бездна?» И я отвечаю так же любезно: «Прелестная

бездна. Бездна - восторг!»

Снова прямой свидетель Спасский:

«И публика улыбается, ободренная шутками. Какой молодец Маяковский, какой простой и общительный человек, как с ним удобно и спокойно пройтись запросто по бутафорскому «зализанному» небу.

Но вдруг повеяло серьезностью. Рука Маяковского выдернута из кармана. Он водит ею перед лицом, как бы оглаживая невидимый шар. Голос словно вытягивается в длину, становясь протяженным, непрерывным. Крутое набегание ритма усиливает, округляет его. Накаты голоса выше и выше, они вбирают в себя всех слушателей. Это значительно, даже страшновато, пожалуй. Тут присутствуешь при напряженной работе. При чем-то, напоминающем по своей откровенности и простоте процессы природы. Тут же присутствуешь при явлении большего, ничем не заслоненного искусства. Слова шествуют в их незаменимой звучности... И слушатели, растревоженные, затронутые в самом своем личном, кат бывает всегда при встрече с подлинной поэтический правдой, тянутся, подчиненные Маяковским, благодарят его безудержной овацией».

Дальше он читает в зависимости от настроения: «Оду революции», отрывки из «Облака», заглядывая в записную книжку, читает только что написанное: «Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм». А иногда, под настроение, весело, с задором читаются стихи сатирические.

Выступления Маяковского проходят шумно и интересно. «Маяковский - блестящ и умея...
– откликается «Театральная газета».
– Он не возражает несчастным «одонтологам», забредшим в «Кафе поэтов», - ловким боксерским приемом он просто делает им knock-out - «отшибает им орган дыхания». У него четырехугольный рот, из которого вылетают не слова, а гремящие камни альпийского потока... Ему к ляпу бы властвовать над стихиями...»

Кроме «бывших», заглядывали сюда красногвардейцы из взвода охраны Ссудной казны, находившейся поблизости в Настасьинском же переулке, заглядывали и анархисты, обосновавшиеся по соседству на Малой Дмитровке, в здании бывшего Купеческого клуба.

У анархистов был свой и довольно роскошный ресторан в здании, погреба с вином, и сюда, как прежде к Яру, наезжали поужинать различные прожигатели жизни. Здесь устраивались махинации с награбленными драгоценностями. Когда анархистами наскучивало у себя, они наносили визиты в «Кафе поэтов», там было веселее, там можно было на людях покуражиться. Визиты эти иногда заканчивались скандалом. Один такой скандал с участием Маяковского описан в романе Льва Никулина «Московские зори».

В разгар вечера в «Кафе поэтов» пожаловали четыре анархиста во главе с вожаком, одетым в черную рубаху, сразу двинулись к эстраде. Вокруг них образовалась пустота, только красногвардейцы из взвода охраны Ссудной казни остались сидеть на своем месте. Один из анархистов, пьяный жирный мужчина во фраке, влез на эстраду, присел к фортепьяно и - воспользуемся страничкой романа Льва Никулина - прохрипел:

– Новые куплеты на злобу дня.

Ударил по клавишам и, кашляя, запел:

Мать послала сына Мишку, Разудалого мальчишку, Лет ему всего лишь пять, - Раз за хлебом

постоять...

Он подпрыгнул на стуле, забарабанил по клавишам...

Комиссаров нам не треба, Дайте лучше с маслом хлеба. Мишке минет двадцать лет, Мишке скажут - хлеба нет!
–

гримасничая и пришепетывая, пел мужчина во фраке.

– К черту его! Кто позволил этому типу здесь гадить?

Голос был такой силы, что головы повернулись к дверям.

На пороге стоял высокий, худощавый, стройный человек. Он был коротко острижен, но волосы чуть отросли и оттеняли высокий лоб, в углу большого рта торчала папироса, - от этого еще резче на лице выступила гримаса отвращения. Привлекательны были глаза: большие, с синеватыми белками, они горели гневом и точно светились.

– Что такое?
– поднимаясь с места, сказал вожак.
– Что такое?

И поднялась суета. Насмерть перепуганные господа и дамы протискивались к дверям... Жирный куплетист спрыгнул с эстрады и тоже метнулся к выходу. Человек, прогнавший куплетиста с эстрады, не торопясь продвигался вперед. Теперь в глазах его уже не было гнева, а скорее задумчивость. Не оглянувшись, он прошел мимо анархистов, и когда поднялся на эстраду, все загрохотало. Красноармейцы стучали прикладами о пол, потом стали оглушительно бить в ладоши. Он остановился у самого края, заложил за спину руки и стоял, расставив ноги, о чем-то задумавшись. Потом вынул изо рта папиросу, погасил ее о каблук и негромко сказал:

– Читаю «Революцию».

Вдруг пронзительно закричала женщина. Вожак анархистов вскочил на стол. В поднятой руке блеснула вороненая сталь. Но в то же мгновение край стола поднялся кверху, стол покосился, хрустнуло дерево, и вожак скатился на пол.

– Ах, вот как!
– поднимаясь с пола, завизжал вожак и рванулся вперед, но его удержал рыжий детина в черкеске... Анархисты, огрызаясь, пробирались вдоль стены к выходу. В дверях случилось вроде свалки, двери открылись настежь, и уже на улице хлопнул револьверный выстрел.

– Читаю «Революцию».

И опять все повернулись к эстраде. Человек на эстраде стоял в той же позе, расставив ноги, чуть усмехаясь. Затем усмешка исчезла, и он сразу показался старше на несколько лет. Он начал негромко, сдерживая мощь своего огромного голоса:

Разлился по блескам дул и лезвий рассвет. Рдел багрян и долог. В промозглой казарме суровый трезвый молился Волынский полк.

Вступление звучало строго и торжественно, как эпическое повествование. А затем поэт просто и душевно, как бы обращаясь к каждому, кто его слушал, рассказывал, что было в февральские дни и ночи семнадцатого года. Ритм стиха часто и стремительно менялся, и от неожиданной смены его, от колдовской силы голоса люди вздрагивали и снова сидели оцепенев, превратившись в слух...»

Это не романная выдумка, а действительный факт. И хотя аудитория в «Кафе поэтов» стала меняться, среди посетителей появились матросы и красногвардейцы, Маяковский недолго оставался доволен своими выступлениями. Сначала он пишет в Петроград: «очень милое и веселое учреждение». А уж через месяц: «Живу как цыганский романс: днем валяюсь, ночью ласкаю ухо. Кафе омерзело мне. Мелкий клоповничек».

1 мая 1918 года Маяковский прощался с Москвой уже в кафе «Питтореск». Об этом извещала кричащая афиша: