Майлз Уоллингфорд
Шрифт:
После того как Марбл снова оказался сиротой, он принялся сетовать, что в Уиллоу-Ков он все равно что «проклятый отшельник», и стал поговаривать о том, чтобы посмотреть мир. В один прекрасный день он явился в Клобонни со всеми пожитками и объявил о своем намерении искать место помощника на каком-нибудь ист-индском судне. Я выслушал его, задержал у себя на день-другой, пока я следил за работой каменщиков, сооружавших пристройку к дому, к тому времени уже почти законченную, а потом мы вместе отправились в город. Я привел Мозеса на верфи, на борт судна, которое как раз оснащалось (это было первоклассное судно, обшитое медью, со шпангоутом из виргинского дуба и палубами из южной сосны) и спросил, как оно ему нравится.
— Оно называется «Меченый», — отвечал я, — надеюсь, это имя тебе нравится.
Мозес оттопырил большой палец, словно говоря, что понял меня, и спросил, куда я собираюсь послать судно.
— В Кантон, под твоей командой.
Я видел, что мой старый помощник тронут этим свидетельством моего доверия; его самоуважение с тех пор, как он нашел свои корни, повысилось настолько, что он не стал противиться. Я не собирался посвятить себя торговле, но «Меченый» под неизменной командой Марбла прослужил мне много лет и принес немалый доход. Однажды мы с Люси отправились на нем в Европу — пассажирами. Мы пустились в путь после смерти моего милого старого опекуна, конец которого достойно увенчал его добродетельную христианскую жизнь. Мы, то есть Люси и я, прожили несколько лет за границей и вернулись домой на «Меченом», который совершал последний рейс в качестве моей собственности. Наб часто выходил в море на этом судне, просто для того, чтобы переменить обстановку, и он конечно же пришел на нем в Гавр, когда «масса Майл» и «мисс Люси», два их «молодых массы» и две «молодые мисс» собрались домой. Я был глубоко потрясен, увидев в тот раз моего старого друга Мозеса, он быстро сдавал — ему было далеко за семьдесят; в таком возрасте большинство моряков уже не годны к своему ремеслу. Мозес, однако, держался бодро и твердо намеревался доставить всех нас в Клобонни. Однако через три дня после отплытия «твердокаменный» человек уступил и слег на койку. Я видел, что дни его сочтены, и, повинуясь чувству долга, рассказал ему о его истинном положении. Это была неприятная обязанность, но больной принял известие спокойно и мужественно. Только выслушав меня до конца, он попытался ответить.
— Я знал, что плавание мое почти закончилось, Майлз, — отвечал он, — теперь уже навсегда. Когда шпангоуты жалобно стонут, а новые нагели вонзаются только в гнилое дерево, то пора подумать о том, чтобы разобрать корпус на медь и старое железо. Я сильно потрепал «Меченого», а «Меченый» сильно потрепал меня. Я больше не увижу Америку, я передаю команду тебе. Это твое судно, и никто не позаботится о нем лучше тебя. Знаешь, я хотел бы, чтобы меня положили в то, что когда-то было его частью. Там есть переборка, которую сняли, чтобы приспособить каюты для твоей семьи, — из нее получится самый удобный гроб на свете.
Я пообещал старику, что сделаю все, как он просит. После недолгой паузы мне подумалось, что настал благоприятный момент, чтобы поговорить о будущей жизни. Марбл никогда не был ни распутником, ни порочным человеком в общепринятом смысле этого слова. Он был безукоризненно честным, если не считать некоторых его моряцких причуд, и прегрешения его главным образом сводились к так называемым грехам опущения. Однако в юные годы он не получил буквально никакого религиозного воспитания. То, что он узнал в течение последующей жизни, носило весьма неканонический характер. Я часто думал, что Марбл был восприимчив к подобным предметам, но он никогда не имел случая воспользоваться этой благорасположенностью. Поэтому теперь я заговорил с ним прямо, и его все еще живой взор не однажды задумчиво обращался на меня, пока он, затаив дыхание, слушал.
— Да, да, Майлз, — отвечал он, когда я закончил, — все это, может быть, и так, но поздновато уже мне идти в школу. Я все это в общем слышал раньше, в том или ином виде, но всегда какими-то
— Мой дорогой Мозес, это очень благоприятное состояние духа; пребывай в нем всегда, уповай на Спасителя, и твой смертный час станет самым радостным в твоей жизни.
— А как же все-таки проклятый Меченый, неужели я должен относиться к нему иначе, чем к береговому пирату, которых надо истреблять без жалости? Вот старый Ван Тассел отправился брасопить реи в те края, где извлекут на свет все его уловки; а я считаю неразумным держать зло на человека, который сошел в могилу. Мне кажется, его я совсем простил, хотя, по правде говоря, он заслужил хорошую порку.
Я понимал Марбла много лучше, чем он сам. Он чувствовал величественную красоту христианской морали, но в то же время ощущал, что какие-то понятия настолько укоренились в его душе, что вырвать их оттуда ему не под силу. Он сомневался, правильно ли он поступил с Меченым, и рассудок его, яростно защищаясь от нападок совести, исключил этого несчастного из числа тех, к кому относятся Заповеди Божий. Вот Ван Тассела, он, вероятно, мог в некотором смысле простить, так как несправедливость в известной мере была исправлена; хотя это прощение было странным образом окрашено его глубоким презрением к низости мошенника.
Мы говорили долго. Наконец к нам присоединилась Люси, и я подумал, что лучше предоставить старого моряка заботе той, которую сама природа и воспитание по Промыслу Божию предуготовили к тому, чтобы привести его к более трезвому взгляду на состояние своей души. Я командовал судном — это был хороший предлог, чтобы подолгу оставлять умирающего с Люси, — она казалась мне настоящим ангелом-хранителем. Я был невольным свидетелем многих их бесед и не раз присутствовал на их совместных молитвах, вместе с моими дочерьми и сыновьями, и таким образом мог судить о происходящих с Марблом переменах.
Это было поистине замечательное зрелище — эта прекрасная женщина, используя все свое мягкое красноречие, всю пылкость чувств и ясность ума, посвятила себя на многие дни нелегкому труду — внушить такому человеку, как Марбл, верный и смиренный взгляд на свою связь с Создателем и Его Сыном, Спасителем человеческого рода. Нельзя сказать, что добродетельные усилия этой прямодушной женщины, которую я имею счастье называть своей женой, увенчались полным успехом; такого, вероятно, нельзя было ожидать. Нужна была иная, более мощная сила, чтобы человек в семьдесят лет, всю жизнь бороздивший моря, принес полное покаяние в своих грехах; но, по милосердию Божьему, в его сердце произошли глубокие перемены, и все мы смогли надеяться, что семя пустило корни и что растение может подняться к солнцу, навстречу Тому, по образу и подобию Которого созданы даже самые скромные из смертных.
Плавание было долгим, но очень спокойным, и времени было достаточно для всего, о чем я поведал ранее. Судно все еще не достигло Большой Ньюфаундлендской банки, а Марбл уже почти перестал говорить; но было очевидно, что он сосредоточенно размышлял. Он быстро терял в весе, и я предчувствовал, что в любую минуту он может покинуть мир. Казалось, он не мучился, но жизненные силы постепенно оставляли его, и дух уже готов был покинуть тело, хотя бы оттого, что разрушилось земное обиталище, в котором он так долго пребывал, — так аист покидает обветшавший кров.