Майор из Варшавы
Шрифт:
Раненый опять шевельнулся, начал беспомощно ерзать по сырому откосу, и тут человек в пенсне решился. Он обстоятельно запрятал документы подальше, нагнулся и, подхватив комиссара подмышки, вытащил его из водомоины. Выроненный раненым пистолет зацепился тренчиком за хворостину, и, чертыхнувшись, человек в пенсне сунул оружие назад в кобуру. Потом перехватил комиссара поудобнее и прямиком поволок на дорогу.
Подтащив раненого к тарантасу, человек в пенсне сдвинул чемодан в сторону и на освободившееся в задке место положил комиссара. Услыхав запах крови,
Тем временем стихнувшая было перестрелка вспыхнула с новой силой и определенно начала приближаться. Поняв, что лесной бой еще далеко не кончился, человек в пенсне бешено завертел вожжами и погнал лошадей вскачь, уходя подальше от опасного места…
Колеса отчаянно прыгали по ухабам, тарантас мотало из стороны в сторону, кони, выгнув шеи, стлались по дороге, а человек в пенсне по-ямщичьи привстав с сиденья, не переставая ухарски гикал и вертел в воздухе концами вожжей.
Только прогнав так версты четыре, он наконец перевел упряжку на рысь. Здесь уже не было слышно стрельбы, летний зной, казалось, висел в воздухе, и человек в пенсне, бросив обеспокоенный взгляд на распластавшегося в задке комиссара, принялся торопливо оглядываться по сторонам. Высмотрев ярко-зеленую луговину, он тут же свернул с большака на едва заметную полевку.
Человек в пенсне не ошибся. Примерно через километр еле видная колея вывела к узкой безымянной речушке. На маленькой, вполне укромной полянке, тарантас остановился. Лошади тяжело водили боками, и первым делом возница наскоро их обиходил. Потом бросил потник на траву и вытащил раненого из тарантаса.
Стянув с него обмундирование и торопливо обшарив карманы, человек в пенсне свернул все в тючок и затолкал поглубже под солому. Оттуда же достал потрепанную мужицкую одежду и только после этого занялся раной.
Теперь в его движениях пропала судорожная поспешность, и он старательно взялся обмывать залитый кровью бок. Особой сноровки человек в пенсне не проявил, но с первичной обработкой раны справился. Туго перепеленав рваную осколочную рану, человек в песне намочил холстинку, сделал холодный компресс и, сев рядом с раненым на траву, задумался…
Перед глазами Малевича мелко-мелко дрожала ветка с круглыми зелеными листьями, и он никак не мог взять в толк, откуда она взялась. Он то полностью осознавал свое существование, то в голове вдруг мутнело, и все опять куда-то проваливалось. Похоже, сознание возвращалось к нему с трудом, и Малевич, как бы по частям собирал самого себя.
Через некоторое время стало чуть легче, хрипло дышавший Малевич застонал, медленно открыл глаза и, посмотрев вокруг, попробовал приподняться. Человек в пенсне улыбнулся, провел себе по лицу ладонью и негромко сказал:
— Ну что, батальонный комиссар Малевич, со свиданием?..
Малевич, с трудом осмысливая происходящее, вгляделся в лицо человека в пенсне и вдруг, испуганно прикрыв глаза, забормотал:
— Не может
Человек в пенсне вновь усмехнулся.
— Что, унтер-офицер Малевич, признал?.. Вижу, признал. Да это я, твой бывший командир полка подполковник Лечицкий, собственной персоной, а ты мой полковой разведчик. Ну, вспоминай, вспоминай…
— Не может быть… Не может! Это бред! — Малевич вскинулся. — Я же сам приказал вас расстрелять, еще тогда, в восемнадцатом…
— Ах, вот ты чего перепугался! — весело рассмеялся Лечицкий. — Не бойся, унтер, я не с того света… Пока что мы оба с тобой на этом. Видишь ли, то ли пистолет был дрянь, то ли рука у солдатика дрогнула. Оно, знаешь, в человека в упор стрелять тоже сноровка нужна… В общем, живой я остался, а отметина — она есть. Осталась…
Лечицкий сбросил шляпу и провел вверх ладонью, отводя волосы назад. Посередине лба, у самого края зачеса, был виден маленький, не больше желудя, шрам, как будто кто-то прижал лоб пальцем, оставив на черепе мягкий вдавленный след…
Теперь Малевич окончательно пришел в себя и, внезапно осознав, что будет дальше, долго и мучительно застонал. Скорей всего, Лечицкий понял его состояние, потому что, посмотрев на раненого изучающим взглядом, медленно, со значением, произнес:
— Думаешь, счеты с тобой сводить буду? Напрасно… Объяснять долго, да и недосуг. Ты лучше вот…
Лечицкий засуетился, вытащил плоскую бутылочку с коньяком и, наполнив крышку-стаканчик, наклонился к Малевичу.
— На-ка, выпей…
Коньяк подействовал хорошо, и Малевич опять попробовал приподняться.
— Лежи, лежи! — Лечицкий замахал руками и вдруг улыбнулся. — А помнишь, как я угощал тебя коньком за разведку на Липе?
— Помню… — еле слышно прошептал Малевич.
— Ах, липа вековая, липа золотая…
Слегка переиначенный старинный романс прозвучал у старика Лечицкого неожиданно молодо, но он тут же оборвал пение и посерьезнел:
— Слушай, Малевич, нам все-таки в околоток надо бы, ты у меня сейчас под мужика переодетый, и от тебя сейчас одно нужно: помалкивать. А если что, ты мой кучер, понял?
Не дожидаясь ответа, Лечицкий засобирался, втянул Малевича назад в тарантас и оглядев напоследок бивачную стоянку, рысью пустил отдохнувшую упряжку на большак…
На въезде в поселок их остановил патруль фельджандармерии. Старший, украшенный нагрудной бляхой унтер, жестом приказал остановиться, и полицай-переводчик, явно подлаживаясь под немца, громко выкрикнул:
— Кто? Куда?
— В околоток, к доктору… — Лечицкий спокойно подтянул вожжи. — Два часа назад какие-то бандиты ранили моего кучера.
— Кто есть бандитен? — насторожился фельджандарм.
— Не знаю… — Лечицкий пожал плечами. — Там в лесу была перестрелка. Похоже, какие-то солдаты. Скорее всего, русские.
— О зольдатен! Я, я…
Старший кивнул кому-то из своих, и раскормленный, пустоглазый фельджандарм с такой же металлической бляхой под подбородком бесцеремонно ухватился за лежащий в тарантасе чемодан.