Майор Ватрен
Шрифт:
— Раз вы еще не легли, Субейрак, вы пойдете со мной.
— Слушаю, господин майор.
— И вы будете всю жизнь помнить эту ночь.
Душман принес кофе.
— Несколько капель малиновой настойки в кофе, господин майор… — предложил Бертюоль.
— Хорошо, — согласился к общему удивлению майор.
Потом, как бы извиняясь, почти машинально сказал:
— У нас это называется огневым настоем.
Он выпил обжигающую смесь, вытер усы и, наконец, решился:
— Господа, полковник Розэ прислал мне солдата, которого надо расстрелять.
На них повеяло ужасом.
— Это рядовой запаса, он прибыл утром
— Благодарю от ее имени, — сказал капитан Блан.
Это было первое слово возмущения, который Субейрак услышал от него за девять месяцев их знакомства.
— Солдат находится на КП вашей роты, Блан. Вы должны обеспечить его охрану.
Только сейчас Субейрак подумал о том, что он командует третьей и что ему очень повезло. Ватрен протяжно вздохнул, со свистом выпустив воздух через сжатые зубы. Он продолжал:
— В моем батальоне нет больше кадровых лейтенантов. Самый младший из офицеров запаса — это…
Все молчали. Они старались вспомнить.
— Это Пофиле.
Как это должно было потрясти крестьянина Пофиле!..
— Казнь будет совершена в пять часов. Сейчас двадцать три часа двадцать семь минут. Сверьте свои часы. Блан, вы распорядитесь разбудить его в четыре тридцать. Если он будет спать. Дюрру, вы нам будете нужны.
Дюрру кивнул и выпил бокал настойки. Его рука слегка дрожала.
— Я вместе с Субейраком позабочусь об остальном.
Бертюоль еще медленнее, чем обычно, вставил сигарету в мундштук.
— Господин майор, прошу прощения: больше ничего неизвестно о… об этом прискорбном деле?
— Одну минуту, капитан Бертюоль. Капитан Блан, ваша рота завтра дежурная. Вам положительно не везет. Вышлите завтра команду из шести человек к памятнику погибшим.
— Ну конечно, — сказал вполголоса Дюрру.
Впрочем, какое же еще место встречи можно было указать глухой ночью в деревушке, где они не пробыли и трех часов.
— Шесть человек и капрала с шанцевым инструментом… Бертюоль, я мог бы ответить вам, что мне ничего неизвестно. Я должен был бы так ответить. Но я понимаю. Я вас понимаю. Я не знаю почти ничего. Знаю только, что сегодня, 27 мая, солдат, прибывший с частью из Парижского округа, предстал перед военным судом на КП дивизии в предместье Меца. Он был признан виновным в мятеже, направленном против личности полковника…
Дюрру встал и подошел к радиоприемнику. Послышался свист, скрежет, завывание, потом раздались звуки пасо-добле.
— Это — из страны корриды, — заметил Дюрру. — Вы никогда не видали корриду, господин майор?
— Выключите приемник, — сказал майор. — До свиданья, господа.
Майор и офицеры столпились у вешалки из оленьих рогов, надели кепи и пилотки, подтянули ремни. Сердцебиение у Субейрака не проходило. Он чувствовал, что кровь отливает от его лица, ставшего белым, как у больного ребенка. Бертюоль осторожным, но уверенным движением руки на секунду сжал его плечо.
— Субейрак, за мной.
— Слушаю, господин майор.
Когда он вышел за дверь, в лицо ему хлынула волна горячего грозового ветра, который хлестал по деревьям и поднимал вихри пыли. Он услышал, как майор откуда-то издалека сказал:
— Полковник Розэ всегда был очень милостив к первому батальону и его командиру, Бертюоль. Спокойной ночи.
Майор,
В Мелёне, в Высшей педагогической школе, где он все свободное время посвящал изучению психоанализа, Субейрак как-то вычитал, что некогда, в доисторическую эпоху, уважение к материнству связывалось с почитанием луны. Он узнал, что самый потрясающий переворот в сознании людей был вызван открытием, что женщин оплодотворяет мужская сила, а вовсе не дух предков; тогда люди поняли, что не прихотливая луна, а солнце — олицетворение величия и порядка — властвует над людьми и что мир принадлежит Адаму, мужчине. Эта удивительная история, которую бесполезно искать в учебниках, открылась ему в семнадцать лет, когда в нем самом произошел переворот, некогда совершившийся в Адаме, и он вышел из-под влияния женщин — матери и бабушки, воспитавших его после ранней смерти отца. Таким образом он сразу перешел из теплого, мягкого, уютного мира в жесткий, неумолимо последовательный мир геометрических форм. Сегодня Франсуа измучился до предела; он двигался, словно бегун, обретающий второе дыхание. И это состояние крайнего утомления, без участия его сознания, вернуло его к ощущениям детства, к предыстории его собственного существа и даже к детству человечества со всеми его страхами, чарами и чудесами.
Все трое шли молча, и шаги их гулко отдавались по деревенской улице.
Они миновали памятник павшим бойцам. При ночном освещении эта мрачная группа казалась особенно бредовой. Вся деревня спала: и солдаты, и население. От гула далеких разрывов тишина этих холмов, которые местные жители простодушно называли горами, казалась ему более глубокой. Вода у колодца, где какая-то женщина в ярком золотистом платье библейским и манящим движением подала им напиться из своего кувшина, журчала, напоминая о далеких каникулах, о больших, шумливых источниках и фонтанах на Юге, в Провансе, в Лангедоке и в Сердоне.
Субейрак с изумлением заметил, что журчание воды взволновало его до дрожи: слишком явственно он представил себе, как женщина, державшая кувшин, стонет в объятиях одного из его солдат, сливая в протяжном стоне боль и страсть, слезы и упоение, как Анни в минуты любовного примирения.
Анни. Имя ее вдруг вспыхнуло в его душе. Она была рядом с ним в письме на тонкой бумаге, в письме, которое ему никак не удавалось прочесть с тех пор, как он вошел в Вольмеранж.
Ему стало стыдно своей проснувшейся силы, а между тем, это было естественно. С сентября Франсуа жил в полном воздержании, если не считать короткого свидания с Анни во время неудачного отпуска в январе да встречи с красивой грубоватой лавочницей на привале перед Люксембургом. Он искал убежище для своих солдат на случай бомбардировки, и эта женщина пошла показать ему свой подвал. Внезапно она прижалась к нему с криком: «Ой, крыса!» — а потом, чтобы показать ему, как сильно бьется ее сердце, она положила руку приглянувшегося ей лейтенанта на грудь… Это было все. Вслед за тем война отделила его от всего мира.