Майор Ватрен
Шрифт:
Он счастлив, и песня не причиняет ему боли. Между камнями пробивается вверх цветок алоэ. Субейрак ждет автомотрису, которая отвезет его к Анни, приехавшей в Коллиур раньше, чем он.
Вот она стоит на игрушечном вокзале Коллиура, уже загоревшая, в простом пляжном белом платье, открывающем ее смуглые плечи, с тем выражением покоя, которое всегда появляется на ее лице после нескольких дней отдыха.
Они спускаются к морю. Франсуа с трудом приноравливается к медленному шагу молодой женщины.
Анни смотрит невозмутимо и безмятежно на страстного и беспокойного любовника, которого ей отдавал жадный город и которого война столь быстро должна была отнять у нее. Она говорит ему чуть насмешливо:
— Ты влюблен?
Настроение Франсуа сразу упало. Анни так легко вжилась в это растительное бездумное существование, так спокойно держалась, так неторопливо двигалась… Нет, тон ее вопроса не был случайным. Анни не прониклась ощущением происходящей трагедии. Она не понимала Франсуа. Романтические мечты Франсуа о коротком счастье вопреки судьбе — «Еще мгновение счастья…» — разбились: Анни не желала стать его партнером в этой игре.
Впрочем, они неплохо провели этот отпуск, предоставленный им: судьбой. Правда, Франсуа мучило ощущение подрезанных крыльев. Драма их любви заключалась в том, что хотя Анни любила его, но любила не так, как хотелось, да и его чувство тоже было не на высоте. Прежде она часто упрекала его в обычном для молодого человека отсутствии нежности, а ему не хватало в ее любви простоты и товарищества. Сами того не подозревая, они разыгрывали плохой водевиль. Он ехал в Коллиур полный нежности к Анни, а ей его порыв казался если не нарочитым, то во всяком случае преувеличенным, хотя она сама старалась стать ему товарищем во время этих каникул, наполненных радостным ощущением здоровья, воды, соли и солнца. Грустная игра в прятки!
Фургоны бродячего цирка отражались в море всеми своими яркими красками. Франсуа, немножко занимавшийся живописью, писал пейзаж, Анни вязала. Внезапно до них донеслись крики: в одном из фургонов в цыганской семье происходила бурная сцена расставания. Молодой рыбак вместе с цыганом уходили с солдатскими мешками на спине от своих. Цыган с театральным отчаяньем прощался со своим фургоном, рыбак — со своей хижиной. Франсуа бросил кисть. Анни отложила вязание. Она подошла к нему и села рядом. Лицо ее стало серьезным, вопросительный взгляд обратился к нему. Но Франсуа покривил душой:
— Совсем как в учебниках по литературе, — сказал он.
Они так и остались сидеть, тесно прижавшись друг к другу, плечом к плечу.
Тогда к ним подошел седой старик, с кожей цвета обожженного кирпича. Он долго разглядывал их, Франсуа снова взялся за краски, а Анни за спицы. И наконец, старик бросил им с резким каталонским акцентом:
— Эй, вы! Да, вы! Если война — это вы, то к черту мир!
Субейрак взял Анни за руку. На глади воды не было ни единой морщинки, в знойном воздухе парила огромная чайка.
Майор Ватрен проснулся. Взгляд его задержался на бумагах, выпавших из кармана Субейрака. Франсуа понял, что привлекло внимание майора. Это были страницы из старого журнала «Зеркало мира», которые он подобрал в лавке
Вдруг Ватрен резко отвернулся и встал.
Последовала долгая пауза.
Наконец майор сказал не оборачиваясь:
— Что касается перевода Пуавра, Субейрак…
— Слушаю, господин майор.
— Это бесполезно.
— Но, господин майор, ведь мы… вы сами решили…
Майор кашлянул и добавил:
— Я вам не обещал, что Пуавра не убьют.
Где-то в стороне Бьерма снова застрекотали автоматы.
— Вы свободны в течение часа, — добавил Ватрен.
Майор обернулся. Лицо его было бесстрастно. Он наблюдал, как Субейрак собирается, затягивает ремень, аккуратно перекладывая кобуру так, чтобы она не мешала ему при ходьбе. Офицер открыл кобуру, вынул револьвер, осмотрел его, покрутил барабан, положил оружие на место, молча отдал честь и вышел.
Франсуа снова пошел той же дорогой, что и утром, почти в такой же темноте. Он переправился на остров тем же путем. Взвод его оставался на прежнем месте. Пуавр умер за два часа до его прихода. Сержант Бодуэн, таможенный контролер, рассказал ему тут же, у тела Пуавра, как было дело. Немецкие мины обрушились на земляную насыпь, за которой залегли французы. Раненный в голову Пуавр упал навзничь, при первых взрывах. Он ведь всегда проявлял крайнее легкомыслие, пренебрегая мерами предосторожности, не нагибался, не прятался, не полз. По-мальчишески непосредственный, он своим ясным взглядом обезоруживал гнев начальства. Издали все видели, как он упал, но во время бомбежки невозможно было прийти ему на помощь. Это случилось в десять часов утра. Вместе с Пуавром был старший сержант Бушё. Он-то и крикнул, что Пуавр убит. Они не смогли тогда сразу же послать санитаров. С великим трудом, только к вечеру удалось унести трех раненых. И уже в сумерках Бодуэн услышал предсмертный хрип, доносившийся с того места, где упал Пуавр. Пуавр еще был жив! Бодуэн побежал туда, но, увы, уже ничего нельзя было сделать. Агония Пуавра длилась еще два часа.
Теперь его мучения прекратились.
Субейрак взял руку Пуавра. Она была холодна и не гнулась. На безымянном пальце, рядом с обручальным кольцом, Франсуа увидел самодельное алюминиевое. При слабом свете затемненного электрического фонаря Субейрак увидел на своем пальце точно такое же кольцо. Пуавр смастерил эти два кольца из обломка самолета, принадлежавшего прославленному английскому летчику Кобберу, который был сбит в марте. Пуавр выточил их тогда напильником, сделанным из своего швейцарского ножа, и сказал лейтенанту:
— Нужно будет изготовить еще одно для моей жены.
Франсуа снял с пальца покойного оба кольца, обручальное и алюминиевое, связал их веревочкой и положил в бумажник для жены Пуавра.
Пуавр! Вестовой был его лучшим товарищем, несмотря на разницу в звании и социальном положении. Перед Франсуа лежало мертвое тело, но он не мог думать о Пуавре как о покойнике. Он представлял его себе на привалах, в Вольмеранже, вспоминал, как тот любезничал с лотарингскими девушками, — вестовой был воплощением их мечты о голубоглазом блондине.