Майор Ватрен
Шрифт:
— Прощайте.
Майор Ватрен повернулся и пошел большими солдатскими шагами, не оборачиваясь.
Франсуа в волнении простоял несколько секунд неподвижно. Шквал аплодисментов донесся из здания и вернул его к действительности. Он хотел бежать вслед за Ватреном, но надо было идти выступать.
— Что случилось? — спросил Ван.
— Серьезные, но непонятные вещи, — ответил Франсуа. — Как там?
— Увертюру Снегиря исполняли вторично. Сейчас твоя очередь.
Франсуа почувствовал себя ненужным, бесполезным, потерявшим всякое желание делать что-либо. «А как поступил бы Ватрен?». Он встряхнулся. Ватрен пошел бы к занавесу, взглянул бы в последний
Субейрак подошел к занавесу, проверил, готов ли Адэ-Камилл. Тот показал ему язык. Тогда он раздвинул тяжелые складки занавеса, прямо в лицо ему ударили огни рампы.
Молодой офицер из-за кулис следил за ходом действия — он занимался своим делом, как этого хотел бы Старик. Чудо свершилось. Актеры и зрители вдохновляли друг друга. После нескольких минут колебаний между насмешками и восторгом, что объяснялось особенностями игры Камилла, его чутьем, темпераментом, а также тем, как он произносил со сцены слова своим обычным, довольно низким голосом, — зрительный зал решительно склонился к восторгу. Настоящая женщина явилась на несколько часов в лагерь. Это была Адэ — взбалмошная, легкомысленная, беззаботная, непостоянная, с внезапными порывами, Адэ-Ева, Адэ-обманщица, Адэ, которая была больше женщиной, чем подлинная женщина, вела хоровод, увлекая за собой действие пьесы в стремительном вихре лукавства и горестных разочарований. Франсуа следил за текстом, но в то же время какое-то тоскливое беспокойство сжимало ему грудь. Субейрака снова охватило безразличие. Что означало это посещение? Он вспомнил фразу о боге и о самоубийстве во время последней прогулки. Ему сразу стало все ясно. Он поделился своей тревогой с Ваном. По мнению Вана, Старика не следовало оставлять одного. Сам Ван сейчас не мог отлучиться, так как должен был менять декорации. Послали Тото.
Каватини вернулся минут через двадцать. Первый акт еще не кончился. В зале кашляли, аплодировали, смеялись. Постановка и игра Камилла безусловно завоевали признание зрителей. Однако о пьесе в целом нельзя было еще сказать, принята ли она публикой. Смягчит ли горечь, заключенная в пьесе Салакру, ту тоску, которую испытывали пленные, или же, наоборот, усилит ее? Это было пока неизвестно.
Франсуа обернулся. Тото нигде не нашел майора. После обеда майор приводил в порядок свои вещи. У Тото сложилось впечатление, что трое товарищей майора по комнате обещали молчать и держали свое слово.
Представление продолжалось, но стало каким-то тягучим, ненужным. Как полагается, в антракте за кулисы явились старшие офицеры. Адмирал высказал свое одобрение, несколько любезностей произнес фон-Шамиссо.
Во втором акте Коко пропустил свой выход и, растерявшись, ослепленный светом рампы, чуть не плача, стоял такой трогательный, настолько похожий на молоденькую, смущенную девчонку, что публика зааплодировала, дав ему возможность прийти в себя.
В третьем акте что-то случилось с декорацией, и Ван вместе с Параду починили ее во время действия — никто ничего не заметил.
Франсуа видел все это, словно в тумане. Этот театр, которому он отдал столько труда, лишился для него всякой реальности. Тоскливое чувство не покидало его.
Спектакль шел к концу.
Жан-Луи, отлично владевший собой, произнес свою реплику, которую Франсуа знал наизусть и любил за горькое высокомерие и пессимизм: «Наше счастье причиняло тебе боль, твое счастье вызывает у меня жалость! Современные мужчины имеют таких женщин, каких они хотят и каких они заслуживают. Тем хуже для тех и для других!
Публика наградила Жана-Луи долгими, шумными аплодисментами. Зрители одобрили спектакль. Это был успех. До конца оставалось не больше десятка реплик, публика все еще аплодировала, как вдруг двери театрального зала распахнулись и трое немцев во главе с «Человеком-который-не-получает-удовольствия» торопливо подошли к адмиралу.
Адмирал встал, повернулся к своим подчиненным, те сразу вытянулись, как марионетки. Зрительный зал тем временем шумно выражал свое удовлетворение. Фон-Шамиссо надел фуражку и выбежал. Двое немцев что-то закричали, но никто не услышал их — неистовый шум в зале возрастал и становился почти неправдоподобным. Адмирал фон-Мардрюк тщетно напрягал свой голос. Наконец раздался свисток. Все замерли и стоя смотрели на серо-зеленый первый ряд, где сидели немцы. Посреди сцены находились испуганные актеры, из-за кулис глядели машинисты, суфлер, Субейрак. Сразу установилось напряженное молчание.
Адмирал сделал несколько отрывистых распоряжений и затем сказал что-то резким тоном.
Французский переводчик произнес:
— Немецкий начальник лагеря извещает, что ввиду чрезвычайных обстоятельств офицеров просят немедленно разойтись по своим баракам.
Последовало всеобщее изумление, раздались ненужные вопросы, поднялась тревога, страшное возбуждение. Сразу возникли различные слухи: русские… союзные парашютисты! Толпа бросилась к выходу, но отпрянула с возгласом недоумения: у дверей стояли немцы с автоматами на изготовку.
Изысканная театральная любезность исчезла. Офицеры возвращались в свои бараки группами по двадцать человек. Мало-помалу стало известно, что случилось. Подкоп. Подкоп. Подкоп. О существовании подкопа знали многие. Немцы тоже повторяли это слово. Друзья тех, кто готовился к побегу, уже не скрывали, что он был назначен как раз на то время, когда шел спектакль. Шестьсот человек, оставшиеся в зрительном зале, сплотились в сомкнутую массу, отказывающуюся повиноваться, несмотря на бешеные крики конвоиров. Удары прикладов вызывали возмущение. Положение было серьезно: зная обстоятельства дела, лагерь реагировал на случившееся беспорядками, рассчитывая выиграть время. Затем разнесся другой слух: подкоп, кто-то убит.
— Видишь, — сказал Ван, обращаясь к Франсуа, — этот негодяй Эберлэн не предупредил тебя, что они воспользуются представлением для организации побега.
— В общем, посадили нас по самые уши в лужу, — сказал Камилл.
Он все еще не снял женского платья, и странно было видеть красивую, хорошо одетую девушку среди мрачной толпы людей в поношенных мундирах.
Франсуа представил себе грустное, подавленное лицо Эберлэна, кадрового офицера, вечного беглеца. Может быть, это он убит?
— Он поступил правильно, не предупредив нас, — отрезал Франсуа. — Он не мог иначе.
Вернувшись через четверть часа к себе, они увидели полный разгром. Барак вестовых и театральный барак были окружены охранниками. Свет от фонарей и электрических ламп пронизывал ночную темноту. Во всех четырех «штубе» немцы производили тщательный обыск — это было видно через окна. Жильцы театрального барака и вестовые, конечно, не могли войти к себе. Они стояли отдельной группой, окружая Камилла, который дрожал от холода в своем платье, присланном из Фобур-сент-Оноре, в белокуром парике, зябко кутаясь в шинель и все-таки продолжая острить: