Майор 'Вихрь'

Семенов Юлиан

Адвокат Тромпчинский принимал этих людей у себя в поместье, закусывали чем бог послал, пили самогон, который Тромпчинский выменивал на бумагу и перья, а после ужина садились за преферанс.

Сын Тромпчинского Юзеф готовил кофе, а когда отец выходил на кухню заняться закусками, он заменял его за зеленым ломберным столом.

Адвокат держал тридцать кур. Это считалось богатством. Он готовил для гостей прекрасный омлет - его рецепт славился не только в Кракове. Омлеты адвоката Тромпчинского до войны знали в Варшаве и в Париже, куда он частенько ездил по делам фирм, представляя

их интересы на всяческих

еловых конференциях и при торговых переговорах.

– Господа, - говорил Тромпчинский, сдавая карты, - я вчера наслаждался Цицероном. Я позволю себе прочесть маленький кусочек.
– Он бегло посмотрел на свои карты, пожал плечами и коротко бросил: - Пас. Так вот, прошу... И, полузакрыв глаза, по памяти начал цитировать: - "Если бы духовная доблесть царей и вообще правителей в мирное время была такой же, как и на войне, то человеческие отношения носили бы характер ровный и устойчивый и не пришлось бы наблюдать ни смещений одних правительств другими, ни бурных революционных порывов, изменяющих и ниспровергающих все. Ведь власть легко удерживается при условии сохранения тех принципов, под влиянием которых она вначале создавалась. Но стоит только внедриться в обществе праздности вместо трудолюбия, произволу и надменности вместо выдержки и справедливости, как сейчас же вместе с нравами коренным образом изменяются внешние условия жизни..."

Юзеф поморщился: он не любил, когда отец щеголял своей профессиональной адвокатской памятью.

Писатель Трауб буркнул:

– Чепуха. Цицерон - не история, а современность. Я отношусь к этой его тираде как к передовице в "Дас шварце кор". Юлиус Штрайхер любит подобные отступления в стиле антики, перед тем как перейти к очередным призывам против пархатых американцев и кровавых большевиков.

Тромпчинский тонко улыбнулся: он обожал спорить, сознавая за собой достаточную силу, чтобы побить противника изяществом аргументации.

– Мой друг, - сказал он, поправив пенсне, - Цицерон утверждал: "Удачи оказывают растлевающее влияние даже на мудрецов".

– Какие к черту удачи?
– удивился Трауб.
– Бьют повсюду, а вы говорите об удачах.

Все сразу замолчали. О неудачах немцев мог говорить только немец. Остальные обязаны были этого не слышать.

– У меня мизер, - сказал Рогальский и потер свои маленькие веснушчатые руки, - чистый мизер, господа, можете не переглядываться.

– А я буду играть девять пик, - сказал Феоктистов-Нимуэр.

– В таком случае я беру мизер без прикупа.

Трауб хмыкнул:

– Славяне начали драчку, будет чем поживиться арийцу. Как думаете, Юзеф?

– Думаю, что ариец останется с пиковым интересом, - сказал Юзеф.

– Все злитесь, все злитесь, - вздохнул Трауб.
– И правильно делаете. Глупый немецкий писатель только к старости понял, что единственное губительное снадобье для искусства - это национализм.

– Господа, - сказал Рогальский, - у меня начинает ломить в висках от вашей политики. Я не хочу политики, я чураюсь ее, потому что боюсь того, чем ее подтверждают.

– У гестапо плохо с пленкой для диктофонов, - сказал Трауб, - и потом, здесь нет электричества, А

если кто из вас донесет - все равно поверят мне, а не вам. Правильно, Юзеф?

– Вам лучше знать гестапо, господин писатель.

– Что у вас - зубы режутся?
– спросил Трауб.
– Кусать охота? А?
– И бросил свои карты на стол.
– Ловить пана издателя будет repp-товарищ актер?
– спросил он.
– Обожаю, когда дерутся интеллигенты. Драка - это всегда начало истории. Когда социал-демократы вертели задом и дрались с коммунистами - родился фашизм. Когда дерутся интеллигенты - крепнет аппарат тайной полиции.

– Юзеф, - сказал Тромпчинский, - будь любезен, сыграй за меня, я должен посмотреть яйца и молоко. Господа, через полчаса будет омлет.

Феоктистов-Нимуэр ловил Рогальского. Трауб сидел, откинувшись на спинку высокого стула, и задумчиво смотрел мимо Юзефа, куда-то в стену - между двумя старинными картинами предков Тромпчинских.

– Как вы думаете, за чем будущее, Юзеф?
– спросил он.

– За правдой.

– Бросьте чепуху пороть. Я задаю вам серьезный вопрос.

– Я серьезно отвечаю вам, писатель.

– Перестаньте называть меня писателем, я просил вас сто раз. Я же не называю вас пианистом без консерватории или, например, офицером...

– Почему? Можете называть.

– Много чести: офицер без армии. В этом все вы, поляки, - нация добровольных безумцев.

– Мы не такие уж безумцы, - отвлекся Рогальский, - как это может показаться.

– Безумцы, безумцы, - повторил Трауб, - но не просто безумцы, а добровольные безумцы. Это я вам комплимент говорю. Мы, например, продуманные кретины. Это я о немцах. О себе и о половинке Феоктистова. Великая нация, великая нация! Нация не может быть великой, если она заставляет всех уверовать в это с помощью концлагерей. Признание величия обязано быть актом добровольным. Как выборы. Как наши самые свободные в мире выборы в нашем самом счастливом государстве самых добрых людей, руководимых гением великого фюрера.

– Господин Трауб, это нечестно по отношению к завоеванным, - сказал Рогальский.
– Право слово, нечестно. Вас пожурят, нас повесят.

– А что я сказал?
– удивился Трауб.
– Я сказал, что мы - самая великая нация, самое великое государство самого доброго и мудрого фюрера.

– Важна интонация, - сказал Рогальский.

– Э, бросьте... За интонацию пока еще не сажают. Если бы я сказал, что мы - нация кретинов, несчастное государство, попавшее в лапы идиота, тогда я первый бы проголосовал за свой арест! Но я-то сказал прямо обратное.

– С вами день ото дня труднее, - сказал Юзеф, - что с вами, милый писатель?

– Я не писатель! Я - добровольный наймит с душой подхалима!

Трауб поднялся со стула и отошел к столику, уставленному бутылками с самогоном. Следом за ним поднялся Юзеф. Он остановился возле Трауба и сказал:

– Господин военный корреспондент, мне нужен чистый аусвайс для одного друга...

– Дурачок, - ответил Трауб, выпив, - если я ругаю мое государство и его лидеров, так это не значит, что я готов продавать мой народ, попавший в их лапы.