Майский цветок
Шрифт:
– Ахъ! Стерва! Какъ жалко брата, что у него такая жена! – Сила собственнаго негодованія была ему пріятна. Завистниц досталось подломъ. – Пусть-ка сунется еще со своими ябедами!..
И онъ ходилъ по песку, смоченному волнами, иногда вдругъ чувствуя воду въ своихъ толстыхъ башмакахъ.
Да, вспоминая силу своего гнва, онъ пыхтлъ отъ удовольствія. Тмъ не мене, что-то давило ему грудь и мозгъ, переходило временами въ смутную тревогу, сжимало горло и будило въ душ его смертельную тоску.
Въ сущности, почему то, что сказала Росарія, не
Онъ топалъ съ бшенствомъ, сжималъ кулаки и выкрикивалъ т страшныя ругательства, которыя бывали въ ходу лишь во время бури.
«Впрочемъ, нтъ, это невозможно!.. Какъ обрадовалась бы эта ехидна, если бы увидала его разозленнымъ, какъ легковрное дитя!.. Да, и что сбственно сказала ему Росарія? Ничего: ту же сплетню, которою столько разъ ему надодали на взморь. Только если рыбаки позволяли себ эту обидную шутку, такъ единственно, чтобы подразнить его и посмяться надъ его мрачнымъ видомъ; тогда какъ Росарія пускала клевету со злымъ намреніемъ внести раздоръ въ семью. Но все это – вранье. Чтобы Долоресъ нарушила свой долгъ? О! нтъ, это невозможно! Она такая добрая, и у нея ребенокъ, маленькій Паскуало, котораго она такъ нжно любитъ!» Чтобы основательне убдить себя, чтобы прогнать томившую его тревогу, Ректоръ ускорялъ шаги и повторялъ голосомъ, такъ измнившимся отъ волненія, что ему самому онъ казался чужимъ:
– Враки, все враки!
Эти слова его успокоили. Онъ облегчалъ себя, повторяя ихъ; казалось, онъ хотлъ убдить море, мракъ, лодки, присутствовавшія при донос Росаріи. Но, увы! его страданіе затаилось внутри и пока уста его повторяли: «Враки!» въ ушахъ его звенлъ какъ бы отзвукъ послднихъ словъ невстки: «Болванъ! Баранъ!»
– Нтъ, чортъ возьми! Что угодно, только не это!.. – И, при мысли, что Росарія могла сказать правду, онъ почувствовалъ снова ту яростную потребность истребить все, о которой говорилъ нсколько дней назадъ Росет, по дорог изъ Грао; Антоніо, Долоресъ, даже собственный сынъ показались ему страшными врагами.
«А почему-жъ это не могло быть врно? Онъ допускалъ, что, изъ ненависти къ Долоресъ, женщина, подобная Росаріи, могла украдкой клеветать на нее сосдкамъ; но такое обращеніе къ самому мужу разв не указываетъ на отчаяніе жены, въ самомъ дл считающей себя обманутой?»
Теперь онъ сожалетъ, что обошелся такъ жестоко со своей невсткой. He лучше ли было бы выслушать ее и вывести наружу всю ужасную правду? Увренность, даже при самомъ жестокомъ страданіи, лучше сомннія.
– Батя! Батя! – крикнулъ веселый голосокъ съ палубы «Цвта Мая».
Сынишка звалъ его ужинать. Нтъ, Ректоръ ужинать не будетъ. До ужина ли при такомъ волненіи, которое хватаетъ за горло и сжимаетъ грудь, какъ въ тискахъ?!..
Онъ
Онъ удалился, не взглянувъ на сына, и прошелъ, точно призракъ, по темному берегу, все прямо, натыкаясь иногда на старыя лодки, погружая свои толстые башмаки въ лужи, въ которыхъ стояла еще вода, оставленная волнами послдней бури.
Теперь онъ чувствовалъ себя лучше. Какъ успокоило его ршеніе пойти за Росаріей! Въ ушахъ уже не было того ужаснаго звона, какъ бы повторявшаго послднія ругательства невстки; мысль, завладвшая имъ, уже не мучила его, не дергала такъ болзненно мозгь. Онъ чувствовалъ пустоту въ голов, но тяжесть уже не давила ему грудь; онъ ощущалъ въ себ поразительную легкость, какъ будто прыгалъ, еле касаясь земли, и единственное, что его стсняло, было удушье, точно комъ въ горл, а также – солоноватый вкусъ на язык, точно онъ выпилъ морской воды.
Итакъ, онъ узнаетъ все, все! Какое грустное удовлетвореніе! «Силы Небесныя! – думалъ ли онъ, что ему придется ночью бжать, какъ сумасшедшему, къ лачуг брата, вдоль взморья, избгая большихъ улицъ, будто стыдясь встртиться съ людьми?.. Ахъ! Какъ ловко всадила ему въ сердце кинжалъ эта Росарія! Какую таинственную силу имли слова этой злой женщины, чтобы возбудить въ немъ это неукротимое бшеное изступленіе?!»
Онъ повернулъ почти бгомъ въ переулокъ, выходившій на взморье, бдный рыбачій переулокъ съ карликовыми оливами, съ тротуарами изъ утоптанной земли, съ двумя рядами жалкихъ домишекъ, обнесенныхъ старыми загородками!
Онъ такъ сильно толкнулъ дверь лачуги, что дверная створка затрещала, ударившись о стну. При колеблющемся свт «кандиля» [19] онъ увидлъ Росарію, сидвшую на низкомъ стул, закрывъ лицо руками. Ея отчаянный видъ какъ нельзя лучше согласовался съ бдною обстановкою, скудною мебелью, стнами, на которыхъ висли лишь два портрета, старая гитара и нсколько рваныхъ стей. Какъ говорили сосди, въ этомъ дом пахло голодомъ и колотушками.
На шумъ Росарія подняла голову и, узнавъ Ректора, массивная фигура котораго загораживала входъ, горько улыбнулась:
– Ахъ! Это ты!..
«Она его ждала, она была уврена, что онъ придетъ. Пусть видитъ: она не держитъ зла за то, что было. Увы! Въ подобномъ случа, всякій поступилъ бы такъ. Она сама, когда ей въ первый разъ сказали о муж дурное, не захотла этому врить, не захотла слушать женщину, говорившую ей о неврности Аніоніо, даже поссорилась съ этой женщиной. Но посл… посл она пошла къ этой сосдк и ради Бога молила сказать правду, такъ же, какъ Паскуало теперь пришелъ къ ней посл того, какъ чуть не побилъ ее на взморь… Когда сильно любишь, это всегда такъ: сначала ярость, бшенство на то, что считаешь ложью; а потомъ – проклятое желаніе узнать, хотя бы узнанное разбило сердце. Ахъ! Какъ несчастны и Паскуало, и она сама!»