Меч и корона

О’Брайен Анна

— Я прошу позволения спеть о вашей красоте, госпожа.

И, не дожидаясь моего согласия (какой же аквитанец откажется послушать песню?), он запел знакомые строки:

Кто видит лишь, как она танец ведет, Как, стан изгибая, кружится, Тот знает: с Царицею Радости Никто не сумеет сравниться.

Я бросила к его ногам

кошель с золотыми монетами — в благодарность за комплимент, но он сразу же затянул не знакомый мне куплет.

Из дальних краев к нам приехал король, Он прибыл, чтоб танец прервать, Чтоб кто-то другой не отважился стать Супругом Апрельской Царицы.

Стало быть, талантливый Бернар специально написал этот куплет к сегодняшнему торжеству. Мое сердце слегка затрепетало, откликаясь на лесть. Мой трубадур хорошо знал, какую ценность я представляю для короля Франции, и он оповестит об этом целый свет. Апрельская Царица. Мне это понравилось ничуть не меньше, чем Царица Радости, а уж особенно мне нравилась мысль о том, что о моей руке мечтают многие. Да и какой женщине такая мысль не пришлась бы по душе? И я повернулась к Людовику, засмеялась от неожиданной радости.

— Что же, господин мой? Понравилась вам эта мысль?

— Нет, отнюдь.

— Отчего же? — Такой прямой отрицательный ответ поразил меня. — Ведь всякой женщине приятно думать, что за ее руку состязаются соперники. В этом вся суть любви.

На скулах Людовика заходили желваки.

— Мне не понравилась та мысль, что мне якобы пришлось взять вас, пока другой меня не опередил.

Я видела, как сжались при вдохе его ноздри. Уголки рта втянулись внутрь, словно бы запахи обильно сдобренного приправами мяса вдруг сделались ему неприятны.

— И с меня довольно пиршества.

Он отложил в сторону нож и дал знак, чтобы ему принесли чашу для омовения рук.

— Вы не находите в этом удовольствия? — спросила я, вдруг ощутив некое беспокойство, ибо не была уверена в его намерениях.

Его выходка показалась мне дерзкой сверх всякой меры. Он что, хочет прекратить пир? Собирается уйти отсюда? Но это было бы чересчур неучтиво! Положить сейчас конец моему брачному пиру означало бы выказать верх невоспитанности. Неужто Людовик сам этого не понимает?

— Нахожу, но не слишком много. Не столь много, как, мне кажется, находите в этом вы. — В его мягком голосе послышались суровые нотки, он повернулся и посмотрел мне в глаза. — Вы знаете, что о вас говорят? Что говорят приближенные моего отца?

— Обо мне? Не знаю. А что они говорят?

— Ну, не о вас, — поправился он, — а о вашем народе. Говорят, что в Аквитании и Пуату мужчины ценят обжорство куда больше, нежели воинскую доблесть.

Но ведь это явная несправедливость! Он что, намеренно желает быть грубым? Но отчего бы ему захотелось так резко выражать свое недовольство

именно сегодня?

— И это все, что они могут сказать?

— Говорят еще, что вы болтливы, хвастливы, похотливы, жадны, неспособны к…

Слова застыли у него на устах, щеки сделались краснее королевского наряда — до него вдруг дошло, с кем он так говорит.

— Простите меня. — Он уткнулся взглядом в блюдо, где громоздилось недоеденное мясо с подливкой. — Я не подумал…

Я почувствовала, как спина напряглась от отвращения. Да как он смеет оскорблять меня и мой народ после столь краткого знакомства? Я и сама видела недостатки своих подданных, но уж не франкскому принцу унижать их. По какому, собственно, праву он взялся судить их и выискивать недостатки?

— Так у вас в Париже, значит, не пируют и песен не поют? Что, франки не находят времени, чтобы отвлечься от государственных забот для радости и развлечений?

— Мне не случалось петь и пировать. В Сен-Дени это не принято.

— А что это? Дворец?

— Монастырь.

— Вы там бывали?

— Я там воспитывался.

Слова я услышала, но смысла до конца не поняла.

— Вы воспитывались в монастыре?

— Разве вы этого не знали?

— Нет. Вы готовились принять сан священника?

— В какой-то мере.

— И вам это нравилось?

Такого я себе вообразить не могла. Вспыхнувший было гнев сменился у меня любопытством.

— Да. — Улыбка смягчила его напряженные черты, померк лихорадочный блеск в глазах. — Нравилось. Строгий распорядок дня, каждый день без изменений. Безмятежность в Доме Божьем. Вам это понятно? — В его голосе впервые послышалась настоящая увлеченность, которой раньше я не замечала; светлые глаза засияли. — Непрестанные молитвы о Господнем милосердии, голоса монахов, которые возносятся к небесам вместе с дымом курений. Мне ничто не доставляло такого удовольствия, как ночные бдения…

— Но разве вы не учились искусству государственного управления? — перебила я его. — Неужели не сидели рядом с отцом и не выслушивали мнения мудрых советников?

Разумеется, такие уроки были бы куда полезнее, чем устав святого Бенедикта.

— Видите ли, престол предназначался не мне, — объяснил Людовик. — Однако мой старший брат, Филипп, погиб: по набережной Сены носилась свинья без присмотра, конь испугался, встал на дыбы, брат упал с коня. — Голос Людовика вдруг стал хриплым от стараний сдержать свое горе. — Он не мог выжить: упал в придорожную грязь и сломал себе шею.

— Ой!

— Он был совершенным воителем. Из него получился бы великий король…

— Сын мой… — вмешался в наш разговор тихий голос с другой стороны от Людовика.

Это был голос вездесущего аббата Сюжера, которого Толстый Людовик послал, чтобы присматривать за своим сыном и наследником. Он подался вперед — невысокий худощавый пожилой человек с обманчиво кротким выражением лица — так, чтобы видеть не только Людовика, но и меня.

— Сын мой, даме вовсе не хочется слушать о вашей жизни в Сен-Дени. И о Филиппе тоже. Вы теперь наследник престола.