Меч князя Буй-тура

Пахомов Николай Анатольевич

— От смены вывески суть-то не меняется, — съязвил Любимов, но Санечка даже бровью, почти полностью выщипанной и обозначенной лишь косметическим карандашом, не повела:

— И правильно: ментам не место в нашем обществе! Меньше будет укрытых и заказных преступлений. Чище воздух. И вообще, в этой жизни, если кто и делает что-то полезное, так это мы, честные журналисты. — Санечку понесло, как Остапа Бендера из знаменитых на весь мир произведений Ильфа и Петрова. — Это мы выводим на «свет божий» мошенников и убийц, это мы раскрываем «заказухи», проводя собственное расследование, это мы вора называем вором, коррупционера — коррупционером,

«оборотня в погонах» — оборотнем. Это мы… мы… мы…

Высокопарная, словно на молодежном митинге, трескотня Санечки стала надоедать, и Любимов, чтобы сбить спесь и пафос с младшего товарища по перу и персональному копу, задал вопрос:

— Коллега, мне очень интересно знать, имея вот такие установки, какие ты имеешь на сей момент, чтобы ты стала делать, если бы кто-то из близких твоих вдруг, не дай Бог, конечно, да и увяз в криминале? С таким же остервенением, как нелюбимых тобой ментов, стала бы выводить родственничка на «чистую воду» или бы все-таки упрятала его подальше?..

— Знаешь, друг Гораций, родство мне дорого, но истина дороже, — по существу уклонилась Санечка от прямого ответа, сведя все к незамысловатой шутке.

— А все же? — Ехидно прищурился Любимов.

— У меня родственников, связанных с криминалом нет и не может быть априори, — отрубила Санечка. — Это у ментов да у чиновников криминальные связи… хоть родственные, хоть неродственные… А у честного журналиста их быть просто не может. Иначе некому будет очищать общество от скверны. Ясно?

— Ясно, — заверил коллегу Любимов. — Только на Руси давно говорят, что «от сумы и от тюрьмы не зарекайся»…

— Да пошел ты! — отмахнулась Санечка. — Вечно настроение испортишь…

Неизвестно, как бы дальше развивался диалог между корреспондентами «Курского курьера», и сколь долго сами корреспонденты «точили лясы», не приступая к текущей работе, если бы к ним не пришла Танечка, двоюродная сестренка Санечки.

— Разговор есть, — поздоровавшись, сразу же обратилась она к Санечке. — Тет-а-тет. Пойдем, покурим…

— Пойдем, — тут же согласилась Санечка.

Танечка явно была чем-то встревожена. И как ни пыталась скрыть это, тревога сама явственно прорисовывалась не только в мимике ее лица — как говорят, зеркала души, — но и в движении, и в сдерживаемой жестикуляции.

«Наверно, очередные бабьи страхи, — усмехнулся про себя Любимов. — То неразделенная любовь, то боязнь «залететь» или «подловить».

Хоть обозреватель криминальных новостей и не был провидцем, но в чем-то он оказался прав.

Сестер и подруг, покинувших тихий уют здания редакции, с готовностью были рады подхватить и впитать в себя вечно ненасытные артерии города — улицы и переулки, зажатые коробками зданий, утыканные иглами столбов, увешанные проводами. Подхватили, обрушив на них, как и на тысячи, десятки тысяч других двуногих существ — «homo sapiens» — бесконечную гамму шумов, звуков, картин, совокупно и сочетано действующих на все человеческие органы чувств, круша и ломая их индивидуальные свойства, настраивая на общий лад. Словом, все, чем так богата современная жизнь областного города в дневное время.

Ко всему этому, шалый ветер, вырвавшись из всевозможных закоулков и подворотен, сковывающих его движение, обрадовавшись свободе и простору шумных улиц, хулиганисто выбрасывал на разгоряченный солнцем асфальт обрывки бумаг, афиш, объявлений, упаковок, конфетные фантики

и скомканные до шарообразных форм целлофановые пакеты и пакетики — издержки современного технического прогресса и человеческого бескультурья.

Иногда, совсем развеселившись, озорно заглядывал под тонкие, легкие до невесомости, юбки женщин и девушек, бесстыдно задирая их вверх, заставляя дам, в зависимости от их характера и воспитания, кого краснеть, кого негромко чертыхаться, кого просто лучисто улыбаться. И — всех без исключения — одергивать подолы, поправлять юбки и платья изящными (или же не очень) жестами рук, приводить себя в порядок.

Налетел ветер своими струями-порывами и на сестер, но «обжегся» — обе были в этот день в джинсах, ничего не задралось, не поднялось, не обескуражило красавиц. Взлохматив им рыжие до огненных оттенков волосы, сделав их похожими на пламя факелов, тут же потерял интерес и оставил сестер в покое, по-видимому, в надежде найти попроще да поподатливее для своих утех.

— Подзалетела я, — нервно прикуривая сигарету, выдала «на гора» Танечка.

Выдала, как только они завернули за угол здания, в котором размещалась редакция, и окунулись в городскую жизнь, переполненную звуками автомобильных моторов, шуршанием шин, отдаленными приглушенными звонками трамваев, визгом тормозов у перекрестков, звуковыми сигналами светофоров, поспешным шарканьем ног, стуком дамских каблучков, броуновским движением людских масс и машин, электрическими разрядами, с треском возникающими между проводами и «усиками» троллейбусов, одновременно дразнящими и раздражающими запахами перегретого лета.

— Забеременела что ли? — переспросила без особого соучастия и любопытства, скорее механически, Санечка, поправляя взъерошенную ветром прическу. — Так это, как в сказках наших говорится, еще не беда. Сделай аборт — и снова займись сексом. Да не будь уже дурой… Деньги, надеюсь, на аборт имеются. А нет, так с того молодчика, что тебя обрюхатил, сдери. Как говорится, любил сладенькое, теперь пусть кисленькое попробует. В конце концов, я что-нибудь подброшу… Так что, подруга, не вешай нос. Выброси все из головы и держи хвост пистолетом! Знаешь ведь, что от переживаний нервные клетки не восстанавливаются.

Как только Санечка оттараторила, ее подружка и сестра по совместительству (или наоборот, что, впрочем, без разницы) пояснила:

— Да не беременная я, чай, не двенадцать лет — знаю, что к чему… где, когда, как и кому…

— А говоришь «залетела»… — откровенно удивилась Санечка.

— Так «залетела» — это не в смысле забеременела, а в смысле «вляпалась»… — пояснила с тоской сестра.

— Во что вляпалась? В дерьмо что ли?.. — вымучила ироническую усмешку Санечка, начиная смутно подозревать, что ее сестренка на самом деле вляпалась во что-то нехорошее, малоприятное.

— В дерьмо… только с криминальным душком, — выдохнула Танечка.

Санечка, вдруг почувствовала, как холодок тревоги, липкий и неприятный, словно пот давно не мытого тела, пополз меж ее лопаток, только не к заднице, а к шее и затылку. И тут же вдруг в памяти всплыли слова Любимова о родственниках, причастных к криминалу.

— Тьфу! — Смачно сплюнула она. — И как сильно?

— По самую макушку!

— По самую макушку? — уже с явной тревогой переспросила Санечка сестру.

— По самую. Больше уже некуда… Остается только захлебнуться… в собственном дерьме.