Меч мертвых
Шрифт:
Погодите-ка!.. Вот с этим последним определённо что-то было не так. Почему мачта чудесного Скидбладнира нага, словно копьё, грозящее небесам? И почему он качается так, будто его ведут на канатах?.. И если это впрямь так, для чего оставили мачту? Её так легко опустить и уложить вдоль палубы…
Тут Харальду сделалось любопытно, что за нерадивые герои плывут с ним вместе в Вальхаллу. Он попробовал повернуть голову и посмотреть. Это не сразу ему удалось, потому что волосы к чему-то прилипли – а может, даже примёрзли. Когда наконец он сумел отделить их от палубы и повёл запрокинутой головой, скашивая
Харальд смутно припомнил, как Эгиль оседал наземь, утыканный чуть не десятком вражеских стрел, и, умирая, что-то кричал ему, своему хёвдингу, о чём-то просил. Да… И ещё чей-то голос, исполненный боли и удивления: «Сувор!.. Никак ты припожаловал?..» А его, Харальда, свалили на землю и втаптывали в неё ногами, но потом почему-то оставили, наверное, решили, что мёртв. Однако семя Лодброка так просто не истребишь, и он успел заметить руку, проплывшую перед лицом. И бусы на той руке, на запястье: жёлтый янтарь пополам с красными, точно кровь, горошинами сердолика… Заметил и вспомнил, что вроде бы некогда видел такие и от кого-то совсем недавно слышал про них…
Разрозненные мысли возникали и исчезали, словно пятна ряби на тревожимой ветром воде. Харальд просто не успевал присмотреться к ним пристальнее и понять, какая важна, какая не очень. Он повернул голову влево и увидел других мертвецов, сваленных на палубе безо всякого толку. Они лежали не так, как бывает после проигранного сражения, после того, что на родине Харальда называлось «очистить корабль». После боя с первого взгляда понятно, кто с кем сражался и отчего пал. А эти воины определённо погибли не здесь. Их убили в другом месте, причём всех одинаково – стрелами, пущенными в упор. Потом принесли сюда и бросили как попало. И…
Вот тут Харальд впервые усомнился, что под ним была палуба стремительного Скидбладнира. Или Один, Отец Ратей, призывал в Свою небесную дружину не только тех, кто Ему поклонялся?.. Получается – находилось за пиршественными столами Вальхаллы место и для храбрых воинов Гардарики?..
Потому что среди мёртвых, насколько он видел, было всего двое датчан. Он сам да Эгиль. Остальные – венды и словене. Ему даже показалось, будто некоторых из них он смутно узнал…
Столько неожиданного одновременно оказалось слишком для одной души, пусть даже путешествующей в Вальхаллу. Харальд уронил голову на холодные доски и умер во второй раз.
Крапива сидела верхом на знакомой спине Шорошки, почти на крупе коня. Она крепко держалась за пояс своего одноглазого похитителя, поскольку ничего иного ей не оставалось, и мысли накатывались одна на другую, как лодки, колеблемые течением у причала.
Когда он явился забирать её из кремля, из постылого поруба, она с ним идти не хотела. От княжеского суда бежать, ещё не хватало! Неправый пусть бегает, а ей ни к чему!.. Она даже пыталась противиться, когда он подступил тащить её силой. В ратной науке, с оружием или без оружия, Крапива была далеко не дура. Учила отроков, да и кмети вставали против неё без усмешек. Она и одноглазому думала дать достойный отпор, но про их короткую схватку даже вспоминать не хотелось.
Этот побег из детинца Крапива помнила плохо. Много ли чего высмотришь, свисая вниз головой с жёсткого, как камень, плеча! Да и то малое, что открывалось глазам, проплывало мимо, не достигая памяти и не задерживаясь в ней. Как следует Крапива очнулась только далеко за окраиной города, когда одноглазый лиходей сбросил её, точно куль зерна, на стылую землю, и почти сразу в лицо сунулся тёплый шёлковый нос. Шорошка жалеючи толкал её мордой, уговаривая подняться, и по-собачьи лизал ей щёки и шею, словно прощения за что-то просил.
Наконец она схватилась за его густую жёсткую гриву и села, одолевая звон в голове. Одноглазый варяг возился вблизи, деловито засовывая что-то в мешок. Крапива едва различала его в темноте.
«Ты кто?..» – сиплым чужим голосом спросила она.
Он отозвался не сразу, но потом буркнул:
«Человек прохожий».
Крапива попыталась сообразить, показалось ли ей, или кметь, оставшийся лежать у двери поруба, действительно шевелился. Может, видел всё и князю расскажет – она, мол, не своей волей из заточения вышла?.. То, что от одноглазого ей не сбежать, она уже поняла. Крапива не зря среди воинов выросла и чуяла нутром: этого человека ей не перехитрить. А осилить – семерых надо таких, как она… Она только спросила его:
«От меня тебе чего надобно?»
Хотя сама уже знала чего. Не выкупа и не красы её девичьей. Он и ответил точно так, как ждала:
«Хочу, чтоб к отцу меня проводила. К боярину Сувору Щетине».
Крапива упёрлась:
«Злое на уме у тебя! Не поведу к батюшке!..»
Он равнодушно ответил из темноты:
«А руки-то переломаю – поведёшь…»
У Крапивы в один миг нутро слиплось от страха, потому поняла – именно так и поступит. Вот умрёт она ради батюшки в промозглом тёмном лесу, подтопленном вздувшейся Мутной, и никто никогда про то не узнает.
«А ломай! – зло бросила она одноглазому. – Хоть совсем оторви! Сказала, не поведу!..»
Он оставил мешок, потянулся рукой за плечо… Шорошка вскинул голову и заплясал, а в лицо Крапиве повеяло холодом, и ночной ветер, тянувший между деревьями, был тут ни при чём. Крапива осторожно притронулась пальцем к длинному лезвию, замершему в двух вершках от её носа.
«Этот меч ни разу меня не подводил, – раздался голос варяга. – Отцу твоему я не друг, но и не враг. И погибели ему не ищу. А лжу если сказал, пусть не защитит меня мой клинок!»
Крапива поразмыслила над его словами.
«Батюшки ныне в Ладоге нет, – сказала она затем. – Он для государя Рюрика заставу держит выше по реке, у порогов. Туда я могу дорогу тебе показать… – Помолчала и добавила: – Да только там ли батюшка мой, про то не ведаю…»
Одноглазый что-то буркнул сквозь зубы, ей показалось – досадливо. Ни дать ни взять каял себя за некую глупо упущенную возможность.
«А зачем тебе батюшка мой, если ты ему не друг и не враг?»