Меч на закате
Шрифт:
— И это шестое лето, — сказал я.
— Это шестое лето. Но…. — я услышал слабый горький смешок; она насмехалась сама над собой. — Не успели пройти два лета, как я поняла, что была глупа. Я пыталась удержать память о нем, но она стала прозрачной, как древесный дым, и улетучилась сквозь мои пальцы, и я осталась ни с чем.
— Почему же ты не сказала своему отцу?
— Я была слишком горда. Если бы ты был семнадцатилетней девушкой, которая вопила так, что в замке ее отца чуть не обвалилась крыша, и которая давала обет умереть за свою мертвую любовь, если ее силой уложат в постель другого мужчины, мог бы ты пойти к своему отцу и сказать: «О мой отец, я совершила ошибку, простую ошибку; ее
Я взял свой меч и отнес его к постели, чтобы он был под рукой; а потом лег рядом с Гэнхумарой. Мотылек порхнул мимо моего лица, но, кроме этого, в темноте рядом со мной ничто не шевелилось.
К ее телу было приятно притрагиваться, исследовать его; ее кожа была гладкой и шелковистой, несмотря на свою смуглоту, и я чувствовал под ней легкие крепкие кости: мягкую клетку ребер, длинные стройные бока. Она была слишком худой на вкус большинства мужчин, но мне внезапно понравилось прикасаться к ее костям. Пока она лежала в свете очага, я заметил на ее левой груди розовую родинку, и я поискал ее наощупь и прижал ее пальцем. Она была мягкой и странно живой, как бутон цветка, как еще один маленький сосок, бесконечно маленький и мягкий, и прикосновение к нему послало по моему телу и в мои чресла волну восторженной дрожи. Я обхватил Гэнхумару руками и притянул к себе. Она лежала совершенно пассивно, ничего не отдавая, ничего не удерживая, как борозда покорно ждет зерна во время посева…
И в это мгновение, словно черная изморозь, пришла память, самый вкус того последнего раза, когда я лежал с женщиной, совокупления, которое было наполовину схваткой, наполовину экстазом, как совокупление с дикой кошкой. Мне казалось, что меня со всех сторон окружают холодные миазмы ненависти, заставляя меня задыхаться, выстужая мне душу, высасывая из меня все силы. Я сильнее стиснул Гэнхумару в объятиях — нет, скорее вцепился в нее, как утопающий, — пытаясь выбросить этот ужас из своего сознания, пытаясь изгнать стужу ее теплом, смерть ее жизнью. Ее тело под моим больше не было пассивным, и, должно быть, я причинил ей боль, потому что она вскрикнула, и я понял в этот момент, что она была девственной; но все равно, боль, которую я ей причинил, была сильнее, чем следовало бы по природе вещей, и я не знал пощады. Я отчаянно сражался против какой-то преграды, какого-то отрицания, в которых не она была виновата.. Это было, не считая еще одного, самое горькое сражение, в котором я когда-либо участвовал.
В конце концов я исполнил роль мужчины не так уж и плохо, но это было пустым и безрадостным, простой оболочкой того, что некогда было живым; и я знал, что и для Гэнхумары в этом не было радости, которая могла бы преобразить боль. Я вспомнил первую девушку, которой я овладел смеясь в теплом укрытии за стогом бобовых стеблей, неуклюже, но с упоением. Тогда это было чистым и свежим, но теперь все было изувечено. И я понял до конца, что сделала со мной Игерна: каким-то образом она лишила меня острия моей мужественности.
Я отпустил Гэнхумару и откатился от нее в сторону.
Кажется, я застонал. Я знаю, что был покрыт потом и дрожал с головы до ног, как после смертельной схватки; я зарылся головой в руки, ожидая, что Гэнхумара отстранится от меня с отвращением или горькой насмешкой.
Вместо этого она спокойно, но так, будто что-то сжимало ей горло, сказала:
— Это не должно было быть так, правда?
— Да, — сказал я. — Это не должно было быть так.
Я сильнее вжал лицо в руки, и перед моими глазами закружились в темноте маленькие разноцветные светящиеся облачка. Я услышал свой собственный голос, глухо доносящийся сквозь
— Несколько дней назад я наблюдал за одним из твоих петухов. Он был привязан среди своих кур, но та, которую он хотел, была вне его досягаемости, и каждый раз, когда он пытался вскочить на нее, веревка останавливала его в самый последний момент, и он падал в грязь до тех пор, пока его перья не оказались вымазанными и перепачканными. Да смилостивится надо мной Бог, сначала я думал, что это смешно.
Наступила долгая тишина, потом Гэнхумара спросила:
— Это всегда было так?
— Неужели ты думаешь, что, если бы это было так, я взял бы тебя в жены и в приданое за тобой — целое войско? Я не был с женщиной десять лет. Я не знал.
Снова тишина; трепетавшее пламя угасло, и я слышал снаружи мягкий шелест дождя; сквозь открытый дверной проем доносился слабый запах влажной теплой земли. И за всем этим я слышал тишину заброшенного замка.
Потом Гэнхумара спросила:
— Что случилось? Расскажи мне один раз и покончи со всем этим.
И, лежа там и по-прежнему не поднимая головы, я рассказал ей всю эту постыдную историю, которую не рассказывал в течение десяти лет, даже Бедуиру, который был мне ближе, чем мое собственное сердце. Она имела право знать.
Рассказав все до последнего слова, я ждал, что она в ужасе отшатнется от меня. она не отзывалась так долго, что в конце концов я поднял голову и снова взглянул на нее в темноте. И когда я сделал это, случилась странная вещь, потому что она слегка повернулась ко мне, и нашла наощупь мое лицо, и взяла его в ладони, и поцеловала меня, как мать, которой у меня никогда не было.
— Да поможет Бог нам обоим, дорогой, — сказала она.
Глава восемнадцатая. Любовники
Известие о том, что случилось, достигло Кастра Кунетиум и Крепости Трех Холмов раньше, чем я сам (может быть, его передали племена, может быть, его принесли Маленькие Темные Люди, которые знают все). Я увидел это в глазах людей, глазах, которые, когда я въехал в крепость, встречались со мной слишком долгим или недостаточно долгим взглядом, но только двое из моих Товарищей заговорили об этом, не дожидаясь, пока я заговорю первым.
Гуалькмай, прихрамывая, вошел в мои комнаты, когда я все еще смывал с себя пыль и пот летних дорог. Он приехал всего за несколько часов до меня по какому-то делу, связанному с поставками и начал разговор с отчета о том, как обстояли дела у Бедуира в саксонских поселениях, так что сперва я подумал, что это все, зачем он пришел. И, действительно, он даже встал, чтобы идти, но потом снова повернулся ко мне, явно в замешательстве насчет чего-то еще, что хотел сказать. Ему почти всегда было нелегко говорить о том, что было для него важно.
— Весь форт гудит вестью о том, что ты взял жену из дамнониев, — выговорил он наконец, — и что она приедет сюда к тебе, когда мы устроимся на зимних квартирах. Артос, это правда?
— Это правда, что я взял жену, да, — сказал я.
— И что она приедет сюда?
— Да, и еще сотня лучших всадников ее отца под командованием ее брата.
— Сотне мы во всяком случае будем рады.
— Но не одной?
Он заколебался.
— Мы не привыкли к мысли об одной, и эта мысль кажется нам странной. Ты должен дать нам немного времени, — он сменил тему. — Артос, нам с последним обозом не прислали ни перевязочного материала, ни мазей. Как я уже сказал, у нас довольно много раненых, и мы не можем вечно продолжать рвать свои плащи для перевязок. У меня нет возможности поехать самому, я должен завтра вернуться к Бедуиру, но позволь мне послать Конона в Карбридж, чтобы он устроил там скандал и добился, чтобы нам прислали то, что нам нужно.