Меч на закате
Шрифт:
Я соскочил с седла, чувствуя, как прилипает к моей спине туника, потому что вечер был теплым для апреля, а скакать на Сигнусе было совсем не то, что сидеть в кресле. Гэнхумара, рядом с которой важно вышагивал Кабаль, подошла ко мне и остановилась, глядя, как я угощаю огромного жеребца еще несколькими кусочками соли.
— Флавиан сказал мне, что ты испытываешь белого жеребца, так что я вышла посмотреть. Ну как, он оказался всем, чем должен был быть?
— Он оказался всем, чем я надеялся и верил, что он будет, — сказал я, поглаживая морду, которая тыкалась мне
— Верил? Значит, ты видел его раньше?
— Три года назад — еще жеребенком, бегающим по пятам за своей матерью. И тогда же я выбрал его для себя и дал ему имя в знак уговора между нами.
— И это имя?
— Сигнус. Он был осенним жеребенком, и к тому же белым, и я назвал его в честь звезды Большого Лебедя, которая поднимается в небо в период первых осенних штормов.
— Так… и он быстр, и горяч, и прекрасен, как дикие лебеди, что когда-то пролетали над моим домом. Это хорошее имя для него.
С дальней стороны поля, задыхаясь, подбежал Эмлодд, и я передал ему белого жеребца и снова направился к воротам крепости вместе с Гэнхумарой.
— А что ты теперь сделаешь с Арианом?
— Следующие пару лет, даст Бог, я буду ездить на нем и на Сигнусе попеременно. Через два года молодой жеребец наберется опыта, и я отошлю Ариана к Амброзию, который сам и подарил мне его. К этому времени старина Ариан уже начнет сдавать, бедняга.
— Ему это ужасно не понравится.
— Он вспомнит Амброзия. У него бы сердце разорвалось, если бы он услышал трубы и понял, что я пошел в сражение без него.
— Бедный Ариан. Так печально стареть.
— Это случается, — отозвался я, — с людьми и с лошадьми; и, наверно, даже с самими звездами, пока не приходит время, когда в одну зимнюю ночь они падают с неба… Ты говоришь как Флавиан; он сказал, что груди Телери больше не острые, а округлые.
— Это не возраст, — мягко, негромко произнесла Гэнхумара. — Это оттого, что она выносила ребенка и вскормила его.
И между нами наступило внезапное молчание; молчание, которое было коротким, но мучительным.
Всю осень, несмотря на то, что я страшился приезда Гэнхумары, я все-таки надеялся — надеялся на какое-то чудо, сам не знаю, на что. Но когда она приехала, между нами ничего не изменилось. И я думаю, что и Гэнхумара, хоть она никогда и не говорила об этом, тоже ждала чуда. Если бы мы могли высказать то, что нас мучило, может быть, нам удалось бы приблизиться друг к другу; но мы не могли. И молчание делало тонкую и прочную, как лезвие меча, преграду между нами более непреодолимой, чем ее причину. То, что я не мог быть с Гэнхумарой полностью мужчиной, заставляло меня стыдиться ее и в других вещах, и по мере того, как я замыкался в себе и отдалялся от нее, и ей словно против ее воли, приходилось тоже отдаляться от меня. И, однако, я думаю, она любила меня тогда.
Я знаю, что я любил ее.
— А что у тебя в корзинке, которую ты несешь так, словно в ней лежат яйца? — спросил я наконец; что угодно, лишь бы прервать молчание.
И она рассмеялась немного задыхающимся смехом и поспешила мне на помощь.
— Но это и есть яйца! Посмотри!
И,
— Гуалькмай нашел их на болотах и принес мне, чтобы вывести птенцов.
Пока она заботливо закрывала яйца, чтобы они не остыли, я подумал, что это было похоже на Гуалькмая; а еще подумал, что этот подарок показывал то место, которое она нашла себе среди нас и заняла со спокойной уверенностью, как свое собственное.
«Я не потерплю, чтобы добродетельные жены следовали за войском и вызывали беспорядки», — когда-то, очень давно, сказал я Флавиану. Но если такие беспорядки и должны были прийти вместе с Гэнхумарой, то они были все еще скрыты в грядущем. Отчасти, наверно, так было потому, что она была моей, а я был Артос Медведь, с могучей медвежьей лапой, чтобы защищать то, что мне принадлежало; немного, наверно, потому, что они тоже были моими; но, думаю, в основном это было нечто в самой Гэнхумаре.
— А как ты собираешься их выводить? Ты, что, сделаешь гнездо и будешь сидеть на нем попеременно с Бланид? — спросил я, обращая все в глупую шутку.
Мы уже шли дальше; зеваки у ворот, увидев, что представление окончено, начали расходиться.
— У Карадауга снеслась одна из кур, — пояснила она. — Поэтому Гуалькмай и принес их мне — потому что он думал, что у нас есть хорошие шансы вывести птенцов.
Я-то так совершенно не думал. Карадауг, наш оружейник, когда у него было мало работы, коротал время за разведением бойцовых петухов, которых он продавал гарнизону форта, а также торговцам, иногда посещавшим нас летом; и я не мог представить одну из его маленьких, свирепых диких куриц мирно сидящей на кладке утиных яиц.
— Я собиралась пойти поискать Карадауга, когда Флавиан сказал мне про жеребца, и я увидела собирающуюся толпу и спустилась, чтобы посмотреть вместе с остальными, — Гэнхумара замолчала и через мгновение добавила:
— только, конечно, меня здесь не будет, и я не увижу, как они вылупятся; Карадаугу придется заняться этим вместо меня. Это было единственное, что забыл Гуалькмай.
— Да, — согласился я. — Это единственное, что забыл Гуалькмай.
— Разреши мне остаться еще ненадолго, — внезапно сказала она, — пока утята не вылупятся.
Я покачал головой.
— Середина апреля и так достаточно позднее время для твоего отъезда. И я даже не очень-то могу себе позволить тратить время на то, чтобы проделать с тобой весь путь и оставить тебя в безопасности в замке твоего отца.
— А что, рука Фарика недостаточно сильна, чтобы доставить меня туда, — даже если с ним будет отряд охраны?
— В середине апреля — да. К середине мая, чего доброго, для этого может понадобиться все войско.
Наш разговор ненадолго прервался. Мы были теперь на дороге и двигались черепашьим шагом, словно оба, не желая останавливаться, чтобы не признавать этого открыто, не хотели входить в ворота. Потом Гэнхумара сказала: