Меч Руса. Волхв
Шрифт:
Бледная, как полотно, девушка стала раскачиваться из стороны в сторону и мотать головой, и вдруг, выпучив глаза, дрожащей рукой указала в темный угол башни:
– Вот она! Она еще здесь! Она ждет своего часа, чтоб довершить свое черное дело. Иди же скорей! Помоги мне!
Воевода подошел неуверенными шагами, поглядывая с опаской то на темный угол, то на трясущуюся как в лихорадке девушку. Радмила между тем стянула с себя кольчугу и подкольчужник, оставшись в одной вышитой белой рубашке, и принялась раздевать бездыханное тело Ворона. Движения ее вновь стали размеренными и плавными, но, когда она повернулась к воеводе, ее глаза горели неземным светом, как два провала в бездну.
– Ну, помогай же, скорее, – сказала она.
Когда Ворон остался лежать голым по пояс,
– На крест Свянтовида тело кладу, дочь Свянтовида, Живу, прошу – Пресвятая Дева, посмотри на меня, дай мне жизни глоток до исхода дня, до исхода дня искру жизни одну, я ее на кресте в тело бело вдохну. Все, что есть, до последней капли отдам, перейди, моя сила, к мертвым губам! Волос на волос, слеза на печать, с поцелуем телу живому стать!
На последних словах заклинания глаза Радмилы вдруг наполнились бусинами слез, мерцающих, как самоцветы, в феерическом свете страшно расширенных зрачков. Волосы ее совершенно были распущены, до самой последней пряди. Она резко нагнулась вниз, к лицу Ворона, и золотой вихрь волос, взметнувшись всполохом огня, накрыл ее лицо и голову бездыханного тела. Руки ее легли поверх холодных рук и сцепили пальцы. Несколько секунд девушка была совершенно неподвижна. Потом раздался протяжный ноющий звук, и она чуть-чуть приподнялась. Медленно, очень медленно Радмила стала подниматься, скребя согнутыми пальцами по рукам Ворона, словно собирая с его тела невидимое что-то. И по мере того как она распрямлялась, ноющий звук все нарастал и усиливался, превращаясь в протяжный, леденящий душу вой. Этот вой исходил не с бледных судорожных губ, а из самой глубины хрупкого девичьего тела, словно его рождала каждая клеточка ее существа. Наконец пальцы Радмилы добрались до самой груди Ворона, вырвали из нее невидимое что-то и резко выбросили это что-то вверх. Голова ее при этом запрокинулась, и волосы, полыхнув огнем, перелетели золотым дождем на ее спину. Теперь стало видно, что бледные губы Радмилы были сомкнуты и страшный вой происходил от вдыхания воздуха особым способом. Казалось, девушка не вдыхала, а высасывала из воздуха некую силу. Слезы, прежде блестевшие в ее глазах, теперь лежали холодной влагой на закрытых веках Ворона. Руки простерлись вверх и застыли, чуть подрагивая растопыренными пальцами. Наконец вой стих, и воцарилась мертвая тишина, от которой у воеводы и раненого, вжавшегося в стенку, все внутри похолодело. Вдруг раздался пронзительный крик, и Радмила, резко наклонившись вперед, ударила пальцами рук в грудь Ворона. Воеводе показалось, что между ногтей, впившихся в бездыханное тело, пробежала голубоватая искра. В тот же миг губы юной колдуньи впились в мертвые губы. Видно было, как она вся сжалась от невероятного напряжения сил. Тело ее дрожало, как натянутая струна, которая вот-вот должна лопнуть, разорвав ее плоть пополам. Мгновения летели одно за другим, превратив время в плотную вязкую массу. И вот что-то изменилось вокруг, то ли ветерок дыхнул в приоткрытую дверь, то ли дождик серебряной метлой пробежался по пыльной дороге, но воины почувствовали, что дышать стало легче и неуловимый запах смерти исчез. Что произошло, никто не понял, но Радмила теперь уже не дрожала, а ее трясло все сильней и сильней в припадке бешеной судороги. Наконец истошный крик животного ужаса разорвал тишину, и колдунью словно подбросило; ее тело перевернулось, как страница книги под ураганным ветром, и упало спиной на сомкнутые ноги Ворона. В тот же миг раздался легкий стон. Этот стон, почти стертый из жизни, принадлежал только что воскресшему и был так слаб, что мог бы затеряться даже среди самого тихого шепота, но воины, без сомнения, различили его, и глаза их, полные суеверного ужаса, остановились на чуть порозовевшем лице.
Да, теперь Ворон был снова жив, точнее, он опять находился на границе между жизнью и смертью, и это хрупкое равновесие в любой миг могло быть нарушено. Никто не решался к нему прикоснуться,
Сперва он медленно, кряхтя и охая, подошел к бледной, как полотно, Радмиле и взял ее на руки, прижав, как ребенка, к своей богатырской груди. Рука девушки безжизненно свесилась вниз, голова наклонилась набок, уронив поток золотых волос, словно боевой стяг, опущенный в глубокой скорби.
– Боже мой, что же ты наделала, дочка?! – выдохнул из себя воевода и понес колдунью на волю, к живительным лучам солнца и ласковым поцелуям настоянного на степных травах теплого ветра.
Сдернув с себя плащ, батько бережно уложил на него девушку и негромко позвал:
– Резан, где ты там?
– Здесь я, – глухо откликнулся высокий белобрысый парень с конопатым лицом, вырастая бледной тенью из-за угла башни.
Воевода то ли видел затылком, то ли был совершенно уверен, что парень будет здесь рядом, но позвал именно его, нисколько не напрягая свой голос.
– Здесь я, батько, – Резан сделал еще шаг, и солнце высветило воспаленные глаза, застывшие в напряженном и тревожном ожидании на лице Радмилы. – Что с ней такое?
– Ничего, – старый вояка отвернулся в сторону. – Устала маленько, спит.
– Как спит?! – испугался парень.
– Как, как! – вдруг заорал на него воевода. – Вот так; спит она, и все тут. Говорят же тебе: устала очень, вот и спит. Давай, неси медовуху живо, будем ее отпаивать.
Резан исчез и через десяток секунд стоял снова рядом, держа в руках бочонок и деревянный ковшик.
– Все, свободен, – не глядя на парня, буркнул батько.
Парень шагнул куда-то в сторону, а воевода взял в руки ковшик, плеснул туда из бочонка и напряженно задумался, пытаясь сосредоточить свои мысли на одном очень важном действии, но через пару секунд по лицу его пробежала тень раздражения.
– Я же сказал: свободен! – рявкнул он. – И не дай бог, я тебя здесь увижу и ты будешь слоняться без дела! В общем, ты мою руку знаешь!
Тень за башней тихо вздохнула и исчезла, но на этот раз без обмана. А воевода начал чудодействовать с медовухой, или, как он еще ее любил называть, священной сурьей и божьим даром. Через четверть часа Радмила уже сидела на плаще и озиралась ясными глазами, а батько едва сидел рядом, глядя на нее совершенно пьяными и любящими глазами, пустой же бочонок валялся рядом, продолжая намекать своим круглым боком, что не мешало бы выпить и еще.
– Что с ним? – обретая дар речи, проговорила юная колдунья.
– Что с ним, что с ним, – ворчливо передразнил воевода. – Что с тобой? Я ж тебе сколько раз говорил, чтобы ты не делала того, что делала твоя мать!
– Ну, ты же сам попросил. – Радмила дотронулась тонкой девичьей рукой до здоровенного кулака воеводы, упертого с ожесточением в пустой бочонок.
– Просил, – воевода пьяно икнул. – Так я ж тебя просил живого помочь лечить, а ты что сделала.
Он сокрушенно махнул рукой:
– Ты хоть знаешь, что ты сделала? Ты ж теперь будешь, как твоя мать, всю жизнь с этим мучиться. Ни счастья тебе в жизни больше не будет, ни покоя; будешь стоять между живыми и мертвыми, и Морана станет с тобой разговаривать.
Девушка снова погладила воина по руке и, с нежностью взглянув в его глаза, сказала очень тихо:
– Я сделала только то, что сделала матушка, когда выхаживала тебя после битвы под Сорочьей горой. Тебя тогда еле живого привезли, говорили – помрешь, а она выходила.