Меченосцы

Сенкевич Генрик

Снова настало молчание.

— Ты хороший оруженосец, — сказал наконец Мацько. — А как ты думаешь: что они с нею сделают?

— Князь Витольд — могущественный князь; говорят, сам император немецкий в пояс ему кланяется, а что учинили они с его детьми. Мало у них замков? Мало подземелий? Мало веревок чтобы сделать петлю для шеи?

— Господи боже мой! — вскричал Мацько.

— Дай бог, чтобы они молодого пана не схоронили, хотя он поехал с княжеским письмом и с рыцарем де Лоршем, который человек благородного происхождения и в родстве с государями. Эх, не хотелось мне сюда ехать, потому что там скорее представился бы случай подраться. Я слышал, как раз мой господин говорил старому пану из Спыхова: "Вы, говорит, хитрый или нет? Я вот

хитростью не добьюсь ничего, а с ними надо быть хитрым. Ох, говорит, вот дядя Мацько — тот бы здесь пригодился". Потому он меня и послал. Но дочери Юранда и вы, господин, не разыщете, потому что она, пожалуй, уже на том свете, а против смерти никакая хитрость не поможет…

Мацько задумался и только после долгого раздумья сказал:

— Ну так ничего и не сделаешь. Против смерти хитрость не поможет. Но если бы я туда поехал и узнал бы хоть то, что девушку убили, Спыхов и так достался бы Збышке, а сам он мог бы вернуться сюда и жениться на другой…

Тут Мацько перевел дух, точно сбросил с сердца какую-то тяжесть, а Гловач робким, тихим голосом спросил:

— На панне из Згожелиц?

— Ну да, — отвечал Мацько. — Тем более что она сирота, а Чтан из Рогова и Вильк из Бжозовой все пуще на нее наседают…

Но чех вскочил на ноги:

— Панна осиротела? Рыцарь Зых?

— Разве ты ничего не знаешь?

— Боже ты мой! Что случилось?

— Да, верно, как же тебе знать, коли ты прямо сюда приехал, а говорили мы только про Збышку. Осиротела она. По правде сказать, Зых из Згожелиц никогда дома не сидел, разве только когда у него были гости. А то ему сейчас же там становилось скучно. Раз написал ему аббат, что едет в гости к князю освецимскому Пшемку и зовет его с собой. А Зых тому и рад — ведь он с князем знаком был и не раз с ним гулял. Ну, приезжает, значит, Зых ко мне и говорит: "Я еду в Освецим, а оттуда в Глевицы, а вы тут посмотрите за Згожелицами". Меня сразу словно что подтолкнуло, я ему и говорю: "Не ездите, берегите имение и Ягенку, потому что я знаю, что Чтан с Вильком что-то неладное затевают". А надо тебе знать, что аббат из злобы на Збышку хотел выдать девку либо за Чтана, либо за Вилька, но потом, узнав их получше, однажды поколотил обоих посохом и прогнал из Згожелиц. Оно бы и хорошо, да не очень, потому что оба они страсть как обозлились. Теперь-то стало маленько потише, потому что они друг с другом подрались и оба лежат, а тогда просто минуты спокойной не было. Все на меня осталось, и охрана, и опека. А теперь Збышко хочет, чтобы я ехал… Что тут с Ягенкой будет — не знаю, а пока докончу тебе про Зыха. Не послушал он меня и поехал. Ну и гуляли они там, веселились. Из Глевиц поехали к отцу князя Пшемка, к старику Носаку, которому Цешин принадлежит. И тут Ясько, князь ратиборский, из ненависти к князю Пшемку, подослал на них разбойников под предводительством чеха Хшана. Князь Пшемко был убит, а с ним и Зых згожелипкий, попала ему стрела в плечо. Аббата оглушили железным цепом, так что он до сих пор головой трясет, ничего не понимает и языка, пожалуй, на весь век лишился. Ну, Хшана старый князь Носак купил у цампахского пана и так замучил его, что и старики о таких пытках не слыхивали; но этим ни горя своего не уменьшил, ни Зыха не воскресил, ни Ягенку не утешил. Вот оно, ихнее веселье… Шесть недель тому назад привезли Зыха сюда и похоронили.

— Такой силач… — с огорчением сказал чех. — Под Болеславцем я уж не мальчик был, а он в одну минуту со мной справился и в плен меня взял. Да это был такой плен, что я бы его и на волю не променял… Хороший, благородный пан… Пошли ему, Господи, царство небесное. Эх, жаль, жаль! А больше всего жаль бедной панны.

— Верно, что бедная. Другая и матери так не любит, как она любила отца. А кроме того, опасно ей жить в Згожелицах. После похорон, еще снегом не занесло Зыховой могилы, а уж Чтан с Вильком на згожелицкий дом напали. По счастью, узнали об этом заранее мои люди; бросился я с ребятами на помощь. Ну, бог дал, мы их хорошенько поколотили.

После драки обняла девка мои ноги: "Коли не суждено было мне, говорит, стать Збышковой, так не буду ничьей, только спасите меня от этих разбойников, потому что, говорит, я лучше помру, чем за кого-нибудь из них выйду". Ну, скажу я тебе, ты бы теперь Згожелиц не узнал, потому что я из них чуть не крепость сделал. Потом они еще раза два подступали, да ничего не могли поделать. Теперь на время все стихло, потому что, как я уже тебе говорил, они друг с другом подрались, так что ни тот, ни другой ни рукой, ни ногой шевельнуть не могут…

Гловач не ответил на это ничего, но, слушая про Вилька и Чтана, стал гак скрежетать зубами, словно кто открывал и закрывал скрипучие двери; потом стал похлопывать себя по коленам могучими своими руками, которые у него, видимо, так и зачесались. Наконец у него с трудом вырвалось только одно слово:

— Проклятые…

Но в этот миг в сенях раздались какие-то голоса, дверь распахнулась, и в комнату бегом ворвалась Ягенка, а с ней старший из ее братьев, четырнадцатилетний Ясько, похожий на нее как две капли воды.

Узнав от згожелицких крестьян, видевших на дороге каких-то путников, что какие-то люди под предводительством чеха Главы поехали в Богданец, она испугалась так же, как и Мацько; когда же ей, кроме того, сказали, что Збышки между этими людьми не было, она была почти уверена, что случилось несчастье, и тотчас прискакала в Богданец, чтобы узнать правду.

— Ради бога, что случилось? — закричала она, еще стоя на пороге.

— А что могло случиться? — отвечал Мацько. — Збышко жив и здоров. Чех бросился к своей госпоже и, став перед ней на колено, стал целовать края ее платья, но она этого совсем не заметила, потому что, услышав слова старого рыцаря, повернула голову от огня в тень и только через несколько времени, словно вспомнив, что надо поздороваться, сказала:

— Слава Господу Богу нашему Иисусу Христу.

— Во веки веков, — отвечал Мацько.

А она, быстро взглянув на чеха, стоящего на коленях, наклонилась к нему:

— Я рада тебе, Глава, от всей души, но почему же ты оставил своего господина?

— Он отослал меня, милосердная панна.

— Что ж он тебе приказал?

— Приказал ехать в Богданец.

— В Богданец? А еще что?

— Послал за советом и… с поклоном…

— В Богданец — и больше ничего? Ну хорошо. А сам он где?

— К меченосцам поехал, в Мальборг.

На лице Ягенки снова отразилось беспокойство.

— Жизнь, что ли, ему не мила? Зачем же?

— Искать, милосердная панна, того, чего не найдет.

— Верно, что не найдет, — заметил Мацько. — Как гвоздя не вобьешь без молотка, так и волю человеческую не исполнишь без воли Божьей.

— О чем вы говорите? — спросила Ягенка.

Но Мацько на ее вопрос ответил таким вопросом:

— А говорил тебе Збышко о дочери Юранда? Я слышал, что говорил?

Ягенка в первую минуту не ответила ничего и только потом, подавив вздох, ответила:

— Говорил. А что ему мешало говорить?

— Вот и хорошо. Так мне легче рассказывать, — сказал старик.

И он стал ей рассказывать, что слышал от чеха, сам удивляясь, что порой рассказ у него идет как-то несвязно и тяжело. Но так как он действительно был человек хитрый, а ему нужно было на всякий случай не "спугнуть" Ягенку, то он особенно настаивал на том, во что, впрочем, и сам верил, что Збышко в действительности никогда не был мужем Дануси и что она пропала навсегда.

Чех время от времени ему поддакивал, то кивая головой, то повторяя: "Богом клянусь, так и было" или: "Вот, вот, не иначе". Между тем девушка слушала, опустив ресницы и ни о чем больше не расспрашивая, такая тихая, что молчание ее наконец обеспокоило Мацьку.

— Ну, что ж ты? — спросил он, окончив рассказ.

Она не ответила ничего, только две слезы заблестели у нее под опущенными ресницами и покатились по щекам.

Потом она подошла к Мацьке и, поцеловав у него руку, сказала: