МЕЧЕТЬ ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО

Чудинова Елена

Другое воспоминание: груда потертых черных и красных конвертов, в каких хранили тогда фотографии. И фотографии в тех конвертах действительно лежали — фотографии книжных страниц. Это и был «Архипелаг ГУЛАГ». Надо сказать, мое поколение читало самиздат уже в удобных ксерокопиях. Только «Архипелаг» мне и довелось прочесть в эдаком самиздатовском ретро. Господи, какая же это была слепая копия! Некоторые фотографии вышли затемненными — черные буковки на темно-сером фоне, некоторые слишком светлыми — белесые буковки на яркой белизне. А размер фотографии, между прочим, куда меньше размера страницы! Иногда приходилось брать лупу. Читать не мешало. Читалось на одном дыхании.

Еще: я, студентка, в гостях у подруги, которой американские родственники только что привезли

много всякого разного, в том числе журнал «Вермонтская жизнь». (Таможенники, видимо, не стали лезть внутрь цветного дорожного чтива.) Не журнал — журнальчик, по рангу что-то вроде «Еженедельной Перми», только печать лучше. А внутри — интервью, совсем не политическое, так, соседское. Ваша семья, мол, давно среди нас живет, расскажите о себе! И они рассказывают. «Мы выбрали Вермонт потому, что русскому человеку непременно нужна настоящая зима, со снегом»… Фотографии: Солженицын занимается с сыновьями, домовая церковь, кабинет писателя… «Ему необходимо, чтобы было светло, а тепло — не обязательно». Фотография: Солженицын колет дрова. Но в конце того непритязательного интервью — неожиданное: «Вы навсегда останетесь у нас в Вермонте?» «Нет, наша семья вернется в Россию. Мы еще примем вас у себя дома, на родине!»

Мы с подругой переглядываемся. По младости лет нам надлежит верить в лучшее, но мы абсолютно не верим в то, что увидим своими глазами конец советской власти. Мы твердо знаем, что не увидим «ни Рима, ни Парижа — ни-ко-гда». Что за посещения храма всегда будут вышибать из вузов, что крестины всегда будут тайными. А тут вдруг пожилой человек рассчитывает пережить Софью Власьевну (советскую власть)! Нет, не может быть, чтобы Солженицын всерьез верил, что вернется! Это так, это ностальгия.

Кто б сказал нам тогда, что пройдет какой-то десяток лет — и Александр Солженицын проедет по всей стране, что долгое возвращение его будет триумфальным? Нет, не то слово, совсем не то. Эпическим.

Когда на девяностом году уходит человек, проживший, кажется, десять жизней в одной, наверное, сложно испытывать скорбь. Скорбят о тех, кто не успел, недоделал, недосказал… Ощущаешь скорее сопричастность к чему-то значительному, ощущаешь, что сам переступил какой-то важный рубеж, что день, потихоньку наступивший в окнах, покуда ты сидел сидел за компьютером, пытаясь сформулировать свершившуюся перемену, является первым днем другой эпохи.

Но повод для скорби все же есть. Какова же нравственная деградация нашего общества, если даже в ночь смерти писателя нарушен высокий римский принцип: «о мертвых — хорошо либо ничего»; если в блогах уже написаны посты километровой длины, склочно доказывающие, что явившиеся некогда громом среди ясного неба произведения — незначительны, раздуты, провальны; если уже излито море более или менее дурного тона сарказмов по поводу предстоящих похорон. Речь даже не о неосталинистах, которые радуются откровенно (а еще бы им не радоваться), речь о нашем разъеденном постмодерном современнике, в принципе неспособном признать чью либо значительность…

Солженицын уходит, а мы остаемся: с глумливыми постмодернистами, с одной стороны, и неосталинистами — с другой, хотя, что занятно, обе эти стороны — левые. Ирреальность же нынешнего положения заключается в том, что в нынешней России сталинизма больше, чем в выдворявшем писателя СССР. Не только «Один день Ивана Денисовича» был издан в СССР, но и «Круг первый» тоже чуть было в нем не вышел. По-настоящему невозможен для СССР был «Архипелаг ГУЛАГ», в котором прослеживается взаимосвязь всех советских периодов. Сейчас идет тенденция, обратная советской. Позднесоветская установка гласила: все было хорошо, плохо было только при «культе личности». Напротив, нынешние «красные патриоты» пытаются запрячь в одну безбожную и русофобскую упряжку Ленина с Никитой Хрущевым, противопоставив их якобы православному и национальному Сталину. На глазах лепится сусальный пряник с трубкой в зубах. Не все искренне верят в то, что сами же лепят. Просто считают, что такой, никогда не существовавший Сталин — полезен делу.

Солженицын

мешает, не дает жить по лжи. Поэтому и звучат заявления о том, что «Иван Денисович»-де — один из многочисленных образчиков оттепельной литературы, публиковавшейся в «Новом мире». Для неосталинистов подобная оценка «Ивана Денисовича» важна жизненно, потому что осознание обществом главной правды об этом произведении — не подлежащий обжалованию приговор неосталинизму. Между тем почти во всех произведениях периода оттепели воспеваются страдания «честных партийцев» — по сути, разборки пауков в банке. Только Солженицын показывает, что главный лагерник — не «честный партиец», а деревенский Иван, простой русский человек. Об этом говорится уже давно, а кинематограф по-прежнему создает московские саги об опаленных солнцем арбатских детях.

Правду всегда узнаешь по ненависти, которую она вызывает.

О бывшей Большой Коммунистической

Не слишком достойно подошли мы к 90-летию со дня рождения А. И. Солженицына. Всего за несколько дней перед юбилеем, до которого писатель не дожил четырех месяцев, был спровоцирован безобразный скандал на предмет обратного переименования Большой Алексеевской улицы (ныне ул. Александра Солженицына) в Большую Коммунистическую. Собран был и сход жителей. Надо думать, жителей собирали, чтобы придать больший вес ябеде, поданной генеральному прокурору. Упомянутый документ, авторства депутата МГД В. И. Лакеева, я сделала себе труд прочесть. Странное впечатление он производит, надо сказать. Сквозь длинные и нудно изложенные юридические претензии то и дело проступает лексика, уместная скорее на коммунистическом митинге, нежели при правовом разбирательстве. Правовые же претензии переливаются из пустого в порожнее, быть может, намеренно. Ведь по сути мало что можно сказать. Не подождали десяти лет? Да, небольшое нарушение, но на него в данном случае можно закрыть глаза: с признанием значения Солженицына мы и так слишком медлили. Дело-то, ребенку ясно, не в праве, а в идеологии.

Отстаивая большевицкую топонимику, Лакеев вспоминает, что «на Таганской площади и прилегающей к ней Большой Коммунистической улице шли кровопролитные бои горожан под руководством коммунистов с угнетателями». Кажется, заявитель вправду считает, что улица звалась Большой Коммунистической уже тогда. Во всяком случае, чуть выше он утверждает, что ликвидация названия Большая Коммунистическая «нарушает исторически сложившуюся топонимическую систему города Москвы».

Немного удивляет другое. Требуя, чтобы генеральный прокурор считался с «подвигом сотен коммунистов», депутат Лакеев словно бы забывает о том, что коммунистическая идеология больше не является у нас официальной государственной. Или не забывает, а намеренно это игнорирует, пытается сыграть на советских атавизмах, которых у нас, к сожалению, во властных структурах многовато. Что же, быть может это и не глупо. А все-таки не сработает. Не тот случай. Как-то не совсем логично — требовать от генерального прокурора, чтобы тот признал глубоко отрицательную сущность деятеля, по поводу кончины которого выражал соболезнования президент страны. Это не ваш президент? Ну, тогда и генеральный прокурор тоже не ваш. Будьте хоть немножко последовательны.

Другое дело, что без «народного негодования», без схода и срывания со стен домов табличек, лакеевская ябеда, как и прочие документы, сопутствующие и предшествующие, выглядела бы уж вовсе бледно. Важно тут, что о сходе упомянули во множестве СМИ, что он провалился — вовсе не важно. А сход между тем был почти фиктивный. Журналисты насчитали около ста человек, эта цифра звучала почти повсеместно. А теперь давайте вычтем из этой сотни жителей партийных активистов, отнюдь на упомянутой улице не проживающих. Полноте, поверить невозможно, чтобы коммунистов и прочих захожих левых оказалось меньше четырех-пяти десятков! Дома на улице не многоэтажные, так что на один дом жителей, быть может, и набралось.