Мечты об оловянной ложке

Сафонов Илья

Наступил день, когда я пригнал заново собранный ДКВ на испытания. К величайшему моему удивлению, мотор завелся сразу, но зато лопнула цепь. Цепь починили, тогда пропала искра и т.д. После нескольких по тем или иным причинам безуспешных попыток заставить несчастный ДКВ исполнять главную функцию полностью, а не частями (вытаскивание головы немедленно сопровождалось увязанием хвоста) один из гаражных завсегдатаев - Соля Виленкин, добровольно принявший надо мной шефство, - задумчиво согласился купить его у меня за какие-то карикатурные деньги. Не просто взять, а купить, и за деньги спасибо, Соля! Была весна, надо мной уже нависли проблемы посерьезней мотоцикла - нелюбимый горный институт, близкая сессия, смутное будущее, и я согласился. Деньги мы

поделили с Ольгой - вот я и вернулся к героине этого рассказа, куда мотоцикл влез безо всякого спроса.

Позже на почве одного из Олиных романов у нее родился сын Иван. С самых пеленок его отличали крайняя покладистость, глубокий бас, который, как мне кажется, никогда не подвергался никаким возрастным изменениям, а также неожиданная предприимчивость в самых неожиданных обстоятельствах. Кроме того, Ванька, как и многие мальчишки вообще, был настоящим огнепоклонником. Страсть к созерцанию огня привела однажды к такой комбинации: Ваня разжег костер под диваном - очевидно, чтобы было не так заметно, сам же для пущей скрытности залег за костер подальше к стене. Обнаружили мы его случайно, пока пламя еще не набрало силу.

Ивану мы обязаны появлением в доме неожиданного символа: однажды, копаясь на улице в выброшенном кем-то чемодане, он нашел старую деликатно раскрашенную фотопанораму. Тетя Аня просто ахнула, когда в нее вгляделась - это оказался вид Кисловодска, тот самый, которым она любовалась еще в детстве. Панорама заняла свое законное место на стене и стала предметом постоянных комментариев со стороны Анны Васильевны. Было досадно, что ее рассказы со временем сотрутся из нашей памяти, и однажды я предложил тете Ане записать свои рассказы и приложить их к панораме в письменном виде - тогда каждый желающий услышал бы истории, проносящиеся в сознании человека, смотревшего в конце прошлого века с Крестовой горы на Кисловодск. Прошло всего несколько дней, и тетя Аня выложила ученическую тетрадку, заполненную воспоминаниями детства, - она ценила хорошие идеи и не откладывала их исполнение в долгий ящик.

Особое место в картинах моего послевоенного детства и отрочества занимает Вера Семеновна Антонова. Вот несколько строк из Тюлиных записок:

"Как-то Ольга спросила меня: - Тюленька, а ты знала хороших людей? Знала, и даже довольно много.
– Ну, например, кто самый хороший?
– А Вера Семеновна!

Ольга была потрясена: ей и в голову не приходило заметить то, что у нее под боком.

Вера Семеновна была дворничихой в нашем доме на Плющихе. Служила когда-то домработницей у моей сестры Анны Васильевны. Вышла замуж за Григория Потаповича, служившего водопроводчиком в нашем доме. Женщина неграмотная: когда я дала ей тетрадку для записи расходов, оказалось, что ни читать, ни писать она не умеет. Человек она была удивительный - я никогда не видала более доброжелательной и бескорыстной женщины...

Во время войны уехала с Григорием Потаповичем в деревню, где он и умер. А в квартире в это время поселились люди, которых пришлось выселять через суд. Пока длилась эта канитель, В.С. работала у меня домоправительницей. Я предоставила ей полную свободу действий. Утром являлась Вера Семеновна, и начиналось: "Суп я сделаю борщ. А на второе котлеты".
– "Делайте, Вера Семеновна, что хотите". Проходит полчаса, опять явление: "Суп сделаем с крупой, а на второе я рыбу поджарю".
– "Хорошо". Еще полчаса. Вера Семеновна является вновь: "Нет, я передумала. Суп сделаем лапшу, а на второе винегрет".
– "Вера Семеновна, делайте, что хотите!" Явления эти продолжались до самого обеда, когда выяснялось, что программа совсем новая. Так работала творческая мысль Веры Семеновны.

Через два месяца пребывания у меня приходит Вера Семеновна и говорит: "Вот что, мне с Вами нужно серьезно проговорить". Я замерла от страха - сейчас потребует зарплату.
– "Так вот: я работаю у вас два месяца, и за это время... (Вы

мне ни разу не заплатили, - в панике думаю я)... за это время Наталья Николаевна ни разу соли не купила".
– "Фу, Вера Семеновна, нельзя же так людей пугать! Я думала Вы про деньги".
– "Да деньги-то что! А вот она пачки соли не купит".

Некоторые реплики: - "Елена Васильевна, идите чай пить. Вы посмотрите, чай-то какая красавица!".

– "Зашла в сотовый магазин, а там такой черед в кассыю!"

Рассказы Веры Семеновны обыкновенно начинались так: - "Вот в 47-м доме анжинер со стюденткой схлестнулся...".

(К сожалению - это все: посвященный Вере Семеновне фрагмент записок Елены Васильевны оборван.)

Вера Семеновна моих времен была неторопливой костистой старухой, всегда в фартуке и косынке, на ногах - более или менее (чаще более) изношенные мужские ботинки. Совершенно неграмотная - чтение и письмо оставались для нее тайной за семью печатями, так что подписание любой бумажки превращалось в небольшой спектакль. Прямо признаться в полной неграмотности ей не хотелось, и процедура подписания, например, счетов или расчетной книжки проходила примерно так: "Что-то устала я сегодня и вижу плохо, не поможешь ли мне подписать то-то и то-то".
– "Ладно, Вера Семеновна, помогу, только как?" - "Ты карандаш мне дай, да руку-то мою поставь куда нужно..." - "Пожалуйста", - говорю я, с любопытством ожидая, что дальше.
– "Ну, и где тут подписываться", - дожимала меня Вера Семеновна. Кончалось тем, что ее рукой я выводил некоторое подобие подписи.

Не могу забыть одну из сцен времен последних Тюлиных дней. Вера Семеновна, и сама-то уже требовавшая заботы, заходила иногда в мое отсутствие к Тюле с чашкой чая и разговорами - просто с визитом. Слово "заходила" звучит слишком легковесно для этого акта милосердия: она к тому времени была полуслепа и еле передвигалась при помощи палки. Так вот, открываю дверь, придя на Плющиху после работы, и вижу, что на полу передней распростерты обе - и визитерша, и навещаемая. Немного дремлют, просыпаются, беседуют, снова засыпают и ждут моего спасительного появления.

Концовка жизни Веры Семеновны была ужасна. Она окончательно ослепла и уже не могла себе ничего ни приготовить, ни разогреть, даже простой выход в уборную совершался с ассистентами. Но кураж она не потеряла и все-таки норовила добраться до плиты или хотя бы к окну во двор. Слепота и провалы в памяти постепенно превратили эти экскурсы в опасные предприятия, и мы, т.е. я, Мила и воспитанница Веры Семеновны Мурка (Мария Григорьевна Карнович), учитывая, что за целый день предоставленная себе Вера Семеновна может непоправимо набедокурить, решили поместить ее в дом престарелых. Освобождавшаяся комната, пенсия в пользу приюта - эти социальные соблазны сделали процедуру переселения достаточно быстротечной. Скоро мой "Запорожец" перевез Веру Семеновну в громадный комбинат, в котором сотни стариков и старух доживали последние дни.

– "Вы кого привезли-то?" - спросила одна из старух, когда я вышел из приемного отделения.

– "Соседку по квартире", - ответил я.

– "А-а, соседку... Привезут мать, а говорят "соседку"!
– прокомментировала она мой ответ стае подружек.

Пару раз нам удалось навестить Веру Семеновну. Впечатления были тягостными: комнату, наполненную неистребимым запахом мочи, нечистого тела и белья, делили пять старух (одна из них маниакально тащила у своих соседок все, что на мгновение оказывалось без присмотра, еще одна была тихо помешана); немедленно остриженная наголо и с трудом узнаваемая Вера Семеновна; откровенная ненависть медсестер к поднадзорным, отвлекавшим их от обсуждения животрепещущих проблем устройства личной жизни; обеды, брякнутые вместе с подносом на тумбочку и потом равнодушно уносимые, независимо от того, съедено поданное или нет.