Мед и соль
Шрифт:
Выглянув из окна, Древняк заметил на другой стороне рыночной площади обычную стайку местной молодежи, одетой согласно последним кинематографическим образцам: узкие брюки с накладными карманами, кто с пышной шевелюрой, кто коротко острижен, узконосые туфли на высоких каблуках, причинявшие владельцам невероятные страдания, потому что были это в основном ребята полудеревенские, много походившие босиком, с широкими ступнями. Они стояли, глядя прямо перед собой, и время от времени переговаривались. Среди них находился и Вацек Полляк. Он стоял, уставившись в одну точку на этой стороне площади, где помещалось отделение милиции и дом Марийкиных
— С ним что-то надо сделать.
Он не добавляет фамилии, но Ясь Панек сразу понимает, о ком речь.
— Ведь он в конце концов убьет его.
— Не убьет, не убьет, — говорит Ясь Панек.
— А я говорю тебе, что прикончит… гражданина Гольдберга. Много ли ему надо? Маленький, тщедушный, ножки, как у аиста, когда проходишь мимо него, хочется обернуться, словно ты увидел брак, который следовало бы вернуть на рекламацию. Он и одежду-то наверняка покупает в детском магазине. Господи, какое-то ходячее недоразумение, а рядом — бандюга. Когда Марийка с месяц назад прибежала ко мне сказать, что Гольдберг отдает богу душу, я ни капельки не удивился. Он приехал к нам, кажется, после какой-то передряги на отдых. Вот и получил отдых. Вацек Полляк пилит его тупой пилой. При виде только одной физиономии этого бандюги хочется перейти на другую сторону улицы.
— Дело обстоит совсем не так, как ты утверждаешь, Древняк, — говорит упрямый Ясь Панек.
— Не так? Скажи мне, как он там может защитить себя? Как может защититься овечка? Овечка защищается лестью, Ильей-пророком. А ты будь человеком, а не Ильей-пророком! Человеком будь, отсталый элемент! Словом, я готов спорить на мой мундир, что никто не докажет мне, будто я не вижу, что там на горе делается вокруг… гражданина Гольдберга.
— И останешься без мундира, — вставляет Ясь Панек.
— Лежит там эта блошка на простыне в фиолетовых носках, — восклицает Древняк, — а вокруг — содом и гоморра!..
— Есть там еще кто-нибудь?
— Разумеется. Есть там Хеня Соболевская, дочка садовника. Красивая, рослая, мрачноватая девица, может, даже покрасивее Марийки, хотя, конечно, какой-нибудь изъян у нее имеется. Одно скажу: женщина — как орех, только когда разгрызешь, тогда и узнаешь, что в середке. У Хени с Вацеком такая же история, как у Вацека с Марийкой. Хеня и Марийка были когда-то неразлучными подругами, пока Марийка не отбила у нее Вацека. Отвергнутая, она полюбила еще горячее. Отвергнутая, ездила к нему в тюрьму (куда он попал за нанесение побоев киноактеру). Отвергнутая, ездила к нему и, может, вернула его себе. Но, кажется, вернула-то она только его… дневную любовь.
— Как ты сказал, Древняк?
— Я сказал, что чувство к Марийке вошло у него в кровь и плоть, а Хене Соболевской он может подарить лишь дневную любовь. Дневная любовь — это любовь благородная и возвышенная, а по этим причинам самая никудышная; настоящая любовь всегда греховна и требует немножечко темноты. Сидят они там вдвоем, Вацек Полляк и Хеня, возле… гражданина Гольдберга, пьют спиртные напитки, и она кричит, вернее, глаза ее кричат: убирайся ты со своей дневной любовью, я не желаю ее. Я ведь знаю, как ты за полночь просиживал у другой, люди видели, как вы валялись в оврагах, сама помню, как ты умел приласкать, — поди прочь с твоей дневной любовью. В ее глазах
— Но чем мы можем тут помочь, Древняк? Мы, бедная милиция?
— Мы, бедная милиция?
— Да, мы, бедная влюбленная милиция, — говорит Ясь Панек.
— Мы, милиция? — отвечает Древняк. — Не знаю, что мы должны сделать. Но нетрудно представить, что творится с гражданином Гольдбергом, что он думает: тут дойдет дело до поножовщины, значит, спасайся кто может… И чувствуя, что уже ни часа более не выдержит, этот гражданин вчера вечером снова собрал вещички, спустился оттуда, сверху, не только с целью покинуть дом Марийки, но на сей раз для того, чтобы навсегда покинуть наш древний городок. К сожалению, на полдороге силы его иссякли и бедный гражданин увяз в нашей глине, как в долгах. Ночью, возвращаясь на свой чердак, Вацек нашел его, взвалил себе на спину, как теленка, и унес обратно вверх на гору. Снова заточил его. В том доме творится беззаконие. Не кажется ли тебе, Ясь, что наш долг — вмешаться и помочь гражданину Гольдбергу?
— Но как? — снова спрашивает Ясь Панек.
Древняк возвращается к окну. На другой стороне площади все еще стоит Вацек Полляк.
IV
— Скажешь мне наконец, почему ты опять сбежал вчера? — спрашивает Вацек Полляк маленького Гольдберга.
Больной отвечает не сразу. Он бледен, хотя и не бледнее обычного, он всегда бледный, в лице ни кровинки, волосы седые, глазки маленькие, нос длинный, губы тонкие.
— Ты боишься меня, Гольдберг?
— Нет.
— Знаю, что боишься. Ведь я иногда даю тебе тумака.
— Я понимаю: ты не можешь иначе.
— Не могу.
— Я знаю, что не можешь, потому и не сержусь.
— Рука сама поднимается.
— Я понимаю, что ты не можешь сдержаться… А скажи, какая сейчас пора, Вацек?
— Допрос учиняешь, Гольдберг? Ну, прекрасный месяц сентябрь.
— Вот видишь, Вацек Полляк, ты уже почти близок к истине.
— Говори толком, в чем дело?
— Мне все еще нет письма, Вацек?
— Нет, я ежедневно хожу на почту. И Хеню ты еще посылаешь.
— Вацек, знаешь ли ты, например, сколько проживешь на свете?
— До самой смерти, Гольдберг. А умру я смертью внезапной, быстротечной и в муках.
— Вот видишь. Посмотри на меня, ведь краше в гроб кладут, не правда ли?
— Этого бы я не сказал, Гольдберг.
— Ты бьешь потому, что не можешь иначе. И все-таки, ты… ангел.
Вацек Полляк тянется к трубе.
— Взгляни на меня, Вацек Полляк. Перед тобой человек, который покончил счеты с жизнью. Я умираю здесь в спокойствии и тишине, в бурной тишине, если можно так выразиться. Но до последней минуты человека не покидает тоска.
— Какая может быть тоска у человека в твои годы, Гольдберг?
— Такая же, как у тебя, болван! До конца она живет в человеке. Ни ночью, ни днем не покидает его, не дает ни минуты покоя. Уж мне опостылели и зелень, и воздух, и деревья, и небо, городок уже докучает вонью, в нем нет канализации, и, как только начинаются дожди, всюду растекается грязь. Меня, Вацек, съедает тоска.
— Последний Аккорд, — говорит Вацек Полляк.
— Что ты сказал?
— Последний Аккорд, — повторяет Вацек Полляк.