Мед и яд любви
Шрифт:
Впрочем, как все мы, наверно, понимаем, на деле эти принципы влияют ровно настолько, насколько они правят будничной жизнью; их практическое влияние равно глубине их укорененности в будни. А тут, как известно, и в 30—40-е годы, и в последние десятилетия царили режущие противоречия: пружины социалистических принципов перемежались с чужеродными пружинами, не социалистическими и антисоциалистическими — бюрократической авторитарностью, антидемократизмом, рвачеством начальствующих и подчиненных, нравственным соглашательством и перерождением…
«Мы
Казарменный, государственный социализм был негуманен, он строился на отчуждении человека от власти и собственности, от права быть сохозяином своего труда, быта, гражданской жизни — то есть от права быть человеком, а не винтиком социальной машины. А это гасило в людях лучшие силы души, рикошетом калечило личные чувства и семейную жизнь. Сейчас здесь начались крутые перевороты, но нужны долгие годы, чтобы избавить от враждебных пружин наши души и наши будни.
Откуда «семьебоязнь»?
В 30-е годы Зощенко писал о бедах семьи: «То, знаете ли, обман наблюдается, то ссора и завируха, то муж вашей любовницы круглый дурак, то жена у вас попадается такая, что, как говорится, унеси ты мое горе…» Завидуем, говорил он, тем будущим, вполне перевоспитанным людям, которые станут жить через 50 лет. «Вот уж эти, черт возьми, возьмут свое. Вот они не будут разбазаривать свое время на разную чепуху — на всякие крики, скандалы…»
Что же через 50 лет?
«Мы поженились, и то, о чем я никогда не задумывалась, все проблемы, заботы — всё вдруг встало передо мной в увеличенном размере. Мы живем с мамой, сестрой и ее 5-летней дочкой в двухкомнатной квартире. Жить буквально негде, а скоро будет еще теснее — мы с Русланом ждем ребенка…
Но главное — наши отношения. Мы стали чаще и чаще ругаться, а значит, и не понимать друг друга. Так, вроде все по мелочам, оба отстаиваем свое самолюбие, но ведь боль, обида-то остается… Я не понимаю, почему так! Ведь мы же любим друг друга! Что-то не то, не то, а что — я не знаю… Я и в себе-то не могу разобраться, я сама, конечно, во многом не права, но как все это исправить? Что у нас будет, что нас ждет?» (Елена Б., Кострома, 1984).
«У жены уже давно нервы наружу, и чуть что не по ней — скандал. Домой идешь через силу, это вот и толкает многих на выпивку» (Загорск, электромеханический завод, февраль, 1988).
«Почему женщина несет двойную нагрузку — на работе и дома? Не задумывались ли вы, что после 14-часовой работы никакие курсы о половой жизни
И вот уже на встрече в библиотечном техникуме девушки говорят:
— Не хотим замуж, боимся, будет, как у родителей… А неделю спустя юноша с болью говорит на свадьбе сестры: — Боюсь жениться, не хочу, как родители. А еще через день на беседе с семиклассниками — записка-крик: «Не хочу жениться!!!» — и три восклицательных знака…
Откуда такая «семьебоязнь»? И почему в семье бушуют сейчас кризисы, какие и не снились в зощенковские времена?
Каждый год у нас женятся 2,7–2,8 миллионов пар, и каждый год разводится 940–950 тысяч пар. Во вторую половину века страну поразил неслыханный «взрыв разводов»: на 92 миллиона свадеб, сыгранных в эти годы, выпал 21 миллион разводов[39]. Развелось больше 40 миллионов человек — целая страна разведенных.
У нас, кстати, думают, что разводы — главная беда семьи; но часто это совсем не беда, а избавление от беды — от враждебности, неприязни, обмана, которые отравляют домашнюю жизнь.
До недавних пор у нас каждый год рушилось из-за пьянства 300–400 тысяч семей. Два-три года назад пьянство вызывало в некоторых городах половину разводов: 3/10 разводов — пьянство мужа, еще 2/10 — плод эмансипации — пьянство жены. Развод здесь — хирургическая операция, которая отсекает больное, чтобы спасти остальное.
Право на развод — это право на исправление ошибки в выборе спутника жизни, право на новый поиск личного счастья. Это одно из главных демократических прав человека, одно из основных массовых завоеваний эпохи. Разводы, видимо, будут всегда, даже в самом идеальном обществе, только, наверно, их размах будет не такой эпидемический.
Многие, видимо, понимают, что развод двояк, что он и спасает людей, и несет им тяжелые душевные раны. Но что тяжелее ранит душу — горе разрыва или горе от жизни вместе?
Все мы, конечно, знаем, что бывает и то, и другое. Есть два вида разводов: эгоистические, недобрые, с заботой больше о себе; и вынужденные, выстраданные, защитные, которые рвут цепь несчастья и облегчают людям жизнь.
Беда, видимо, не в разводах самих по себе, а в их причинах — в том зле, которое разобщает людей, делает их несчастными друг с другом. Лучше станут люди — лучше станет жизнь — меньше будет и раздоров[40].
Но самое главное в другом. Те 930–950 тысяч пар, которые расходятся каждый год, — это меньше полутора процентов супружеских пар страны (всего их около 60 миллионов). А по самым осторожным, самым перестраховочным подсчетам у нас раз в 10–15 больше несчастных, неудачных браков — 10–15 миллионов пар. (Точная цифра их неизвестна — здесь лежит крупный изъян социальных исследований.)
Значит, распадается лишь одна из 10–15 несчастных пар, а остальные — то есть 10–15 миллионов — закостенели в своем несчастье, тянут горькую лямку супружества. Эта беда, наверно, вдесятеро страшнее разводов.