Мёд жизни
Шрифт:
Ольга вытащила из сумки бумажный платок.
– Спасибо. – Светлана хлюпала носом. – Ведь жить не дают, кровососы! Как люди в деревнях маются, в городках, без работы! А они тут… – Она махнула рукой. – Вы ведь не согласитесь, да? – Ольга кивнула. – Я так и знала, так и знала! Думаю, нет, она никогда не согласится! – ликовала Светлана. – Видишь, какая идея: они решили, что если о них напишут хорошо (меня-то он купил, вот и куражится как хочет!), то
В метро народу было немного. В вагоне разволнованная Ольга как-то по-новому всмотрелась в окружающие лица. Ехали в основном работяги возраста Толстопальцева. Жизнь, быт и мысли проступали в тяжелых чертах «людей подземелья»: кто пьёт, кто переедает, у кого желчный характер, а вот этому мужику, наоборот, не хватает воли и злости!
Да, это были не ангелы, а обычные трудяги, чья жизнь протекала не в светлом офисе с золотыми рыбками, а, судя по задубелой коже и разлапистым рукам, на грязном и тяжелом производстве. Но в эти минуты работяги, по сравнению с холёным чиновником, казались Ольге красавцами! Она с такой радостью, приязнью и добросердечием всматривалась в их лица, что мужики смутились и стали переглядываться.
Погруженная в свои мысли, она не замечала их аккуратного шушуканья. Думала о другом: «Почему Толстопальцев обратился ко мне? Неужели я могу предать, дрогнуть? Пусть не из-за денег, а из доверчивости, „доброты душевной“? Или из тщеславия, минутной слабости, глупости?»
Раздумья тенью легли на её лицо – она даже нахмурилась. А монтажник Василий говорил тем временем товарищу-кабельщику: «Видишь, Петя, как хорошо, что ты нынче побрился! Дамочка на тебя и запала!..»
Белый цвет
Василиса проснулась, открыла глаза и ахнула: сквозь лёгкий тюль окошка видно, как кружатся редкие круглые снежинки. «Заморозки! – пронзил её ужас. – В начале мая!»
В один миг она приникла к стеклу. И рассмеялась: это был не снег, а белый цвет – с яблонь, груш, вишен. Лепестки усыпали землю в палисаднике и всё летели, кружась, бело-розовые.
«Какая же я счастливая! Неужели ничего когда-то не будет: меня, вишнёвого цвета, моей любви?!»
Она сидела на остановке среди старух, потом ехала с ними автобусе. Василиса выбралась на рынок купить продуктов и нахватала вроде всего понемногу, но сумки получились
Старухи вышли из церкви. Нарядные, оживлённые, в белых платочках, в новых юбках и кофтах, они были освещены радостью праздника, но говорили негромко, деликатно. Они будто только что узнали тайну жизни, и теперь, ликуя и скромничая, несли её.
Василиса вглядывалась в их лица, слушала простые разговоры. И думала: «Неужели у каждой из них – душа 17-летней девушки?!»
А накануне все кричали «Христос Воскресе!», были добрыми, предупредительными. Мужики – в новых, редко надеваемых, костюмах, и оттого, что эта одежда им непривычна, что она их сковывала, мужики вели себя по-другому, не так, как всегда, сдержанно курили у ворот кладбища и говорили негромко.
Жены их были с высокими причёсками, сильно накрашенные, в вечерних платьях, на шпильках, как будто нарядились в театр или на свадьбу; малые дети, тихие, с испуганными личиками, цеплялись за материнские юбки, страшась большого стечения торжественного народа. Могилы стояли весёлые, нарядные, как цветочные клумбы; аккуратные холмики были любовно присыпаны оранжевым песком, украшены пышными искусственными венками, букетами из пластиковых роз, ромашек, сиреней.
Между могил шныряли с пакетами ловкие мальчишки, собирали «поминание» – крашеные яйца, конфеты, пирожки, хвастаясь друг перед другом добычей. На входе певчие затянули раздольное, на голоса, прославление Воскресению Христову. В углу кладбища толпа чёрных, некрасивых цыган – грузные мужики в атласных рубахах, бабы с золотыми зубами – сгрудились вокруг стола со снедью. Они, гомоня, пили и закусывали.
– …А бабушка, тебе она, получается, прабабушка, лечить умела, к ней люди ходили. – Василиса с племянником Игорьком стояла у пары простых могил с чёрными фигурными металлическими крестами. – Лечила молитвой, заговором. От испуга, от болезней нервных. Один раз я слышала – за занавеской сидела, как пришел мужчина и так просил, так умолял её, чтобы она приворожила девушку! «Я всё отдам, что у меня есть, лишь бы она была моя». Бабушка отказалась: «Це не Божье дело. Люди должны по согласию сходиться. Я тебя могу полечить от тоски, чтобы ты о ней больше не думал». Не знаю, чем дело кончилось, но такой разговор я слышала. А дед Иван, твой прадед, суровый был! Не любил болтовни. Он дошел до Берлина и расписался на Рейхстаге. Есть фотография: он с бойцами, а на стене крупно – «Иван».
Конец ознакомительного фрагмента.