Медальон льва и солнца

Лесина Екатерина

Венька замолчал, обдумывая сказанное. И Семен с ним. Скользкая выходила история, грязная и фантастичная.

– Ладно, допустим, что так. Но тогда как они это делают?

– Как? – Венька опять вскочил. – Да как угодно! В чай отраву подливают, белье постельное пропитывают…

– Ага, или бумагу туалетную.

– Семен! Я серьезно! Ну ведь получается же! И тогда все понятно. Одна из подружек захотела выйти из игры, да только знала чересчур много. Отравить, как всех, ее бы не вышло, вот и пришлось другой способ искать. Ну, а вторую

убрали, чтобы следы замести. Может, она догадалась о чем-то, или видела что-то, или, ну к примеру, чтоб запутать…

– И по странному совпадению дамочки оказались сестрами.

Венька замотал головой, взмахнул руками, опрокинув кружку с чаем, и тот коричневым, холодным уже морем потек по столу, пропитывая бумаги, подбираясь к краю.

– Твою ж… – Схватив тряпку, которой Машка протирала фикус, Венька торопливо принялся ликвидировать следы аварии, но говорить при этом не переставал. – Во-первых, мы точно не знаем, сестры они или нет. Ну, а во-вторых, если сестры, то тем понятнее: а вдруг бы покойница оставила сестре компромат?

– Она ж ее ненавидела.

– Э, нет! – Венька застыл с тряпкой в руке. – Про ненависть мы знаем только со слов Рещиной, а если подумать, то… если ненавидела, почему не убила, а?

С ответом Семен не нашелся. Все окончательно запуталось, и от этого было грустно. Даже легкий порыв свежего ветра, принесший долгожданную прохладу, пусть и недолгую, но приятную, настроения не улучшил.

А у входа в управление, в крохотном дворике, обнесенном декоративным заборчиком, на лавке сидела Марина. В руках она держала половинку хлеба-багета, а почти у самых ног ее толклись, суетились, отпихивали друг друга, подбирая крошки, голуби.

– Привет. – Она положила багет рядом на лавочку, поднялась, отряхнулась от крошек и, подхвативши сумку, поинтересовалась: – Не проводишь девушку?

– Проводит, – ответил Венька и подтолкнул в спину.

Марта

Я проснулась от стука в окно и головной боли. Ледяные тиски сжимали череп, и тот, наливаясь холодом, грозил треснуть. На затылке, наверное, или на висках? Говорят, там кости тонкие, а значит, там и треснет. Думалось об этом лениво и совсем без страха.

А стук повторился. И еще раз. Надо встать.

Нельзя вставать, шевелиться тоже, иначе тиски сожмутся, и я умру. Насовсем. От обиды я заплакала. Не хочу умирать, тем более так, в одиночестве… вообще никак не хочу.

– Марта? Марта, что с тобой? – Руки легли на голову. Горячие. Жесткие. Назойливые. Гладят, ощупывают, царапают кожу. – Марта, ну отзовись, ну не пугай меня, пожалуйста! Да, я дурак. И скотина. И вообще во всем виноват, только не знаю, в чем конкретно, но точно виноват. Согласен. Только скажи что-нибудь. И глаза открой. Посмотри на меня, пожалуйста…

– Жуков. – Глаза я открыла, и сразу зажмурилась, и снова открыла. Темно. И физиономия Жукова нависает белым пятном. На привидение он похож. – Жуков, уйди.

– Не-а. –

Он облегченно выдохнул и, достав из кармана мятый платок, принялся вытирать слезы. – Не уйду. Теперь точно не уйду. Ты же плачешь. Как мне уйти, когда ты тут лежишь и плачешь? Где болит?

Везде. Шея, плечи, руки, спина. Но признаваться в этом почему-то стыдно.

– Я свет включу? Ночник? Выдержишь? А то ж ни черта не видно.

Выдержу, хотя свет, приглушенный и мягкий, вызывает тошноту. А раньше, кажется, не тошнило. Значит, обострение, значит, времени почти не осталось. Зато мертвым больно не бывает. А мне очень-очень больно.

– Господи, да ты же белая вся. – Жуков гладит лицо. – Ничего, сейчас… сейчас все пройдет… таблетки есть какие-нибудь? Анальгин или еще что? Где лежит?

– В сумочке, белой. Там, на столе. Прихожая.

Я сама должна была додуматься до лекарства, но лежала и плакала. Хотя какая разница, если сил подняться нет? Жуков бегом кинулся за сумочкой, принес ее и, расстегнув замок, вывалил содержимое на пол. Что-то звякнуло, что-то глухо стукнуло, зашуршало, покатилось.

– Это? – Перед самым носом возник прозрачный флакон с розовыми кругляшами. – Сколько? Одна? Две?

– Две. Наверное.

Лекарство приторно-сладкое, и вода тоже, а от Никиты пахнет карамелью. Он, сидя рядом, внимательно, настороженно вглядывается в меня, а я смотрю на него, сама не знаю зачем.

Обиды больше нет. Злости тоже. Как на него, такого растрепанного-растерянного, злиться? Да и зачем? Мне все равно уходить, жаль, что нельзя остаться, мне он нравится. Никто никогда не нравился мне так, как Никита Жуков.

Боль постепенно отступает, почему-то скатываясь с головы в пальцы, которые немеют, становятся непослушными, будто кукольными. Жуков гладит руку, а прикосновений его я не чувствую. Такая вот анестезия.

– Ты уедешь отсюда. Завтра же. – Он сжимает ладонь, потом, развернув, проводит большим пальцем по линии жизни. На ладони длинная, а на самом деле… – Опять плохо? Врача? «Скорую»?

Нет, уже не плохо, во всяком случае, боли нет. Только страх. И ощущение, что я не успеваю. Чего? Наверное, дожить. От слез щиплет глаза и закладывает нос. Теперь я, наверное, на чудовище похожа, а Жуков обнимает, берет на руки и, прижав к себе (все-таки карамелью от него пахнет, мятной), шепчет, что нужно уехать, тогда все прекратится. Больно не будет.

Правильно, скоро уже.

Я рассказываю ему все, понимая, что не должна, не стоит переваливать на других собственные проблемы. Но сейчас мне хочется быть слабой и беспомощной, и чтобы кто-нибудь решил все за меня. И успокоил, сказав, что на самом деле все совсем не так плохо.

– Погоди. – Жуков отстранился и, подняв пальцами подбородок, заглянул мне в глаза. – Ты хочешь сказать, что умирать сюда приехала?

– Привыкать к мысли о том, что придется умереть. – Неубедительные слова, лживые. Разве к этому можно привыкнуть?