Медальон
Шрифт:
Сестра неопределенно махнула рукой и оставила Ваньку в покое. На все лето! Целых три месяца полнейшей свободы!
А парень не на шутку увлёкся рыбалкой. За коровьим выпасом раскинулся большой пруд, и Ванька, который специально ради этой цели ездил в райцентр, где закупил всевозможных рыбацких снастей, каждое утро приносил к завтраку серебристых карасей. Звал он с собой и отца, но тот отнекивался, ссылаясь на постоянную занятость.
Стоял июнь. В полях уже вовсю колосились зерновые, поспевал горох, любимое лакомство деревенских мальчишек, и однажды тёплым субботним вечером, после бани, когда они попили чаю и расслабленно сидели за столом, отец неожиданно
– Не всех карасей-то перетаскал?
– Ты, что, пап! – парнишка, аж, поперхнулся. – Их там ловить, не переловить! Жирные, ленивые, ворочаются в тине, как поросята. Я бы их руками вытаскивал, да там больно пиявок много.
– Давай завтра сходим, – задумчиво произнес глава семейства. – Выходной намечается, а что время зря терять. Часика в четыре выйдем, враз на утреннюю зорьку поспеем.
Они пришли на затянутый предрассветной дымкой пруд немного пораньше. Тишина… Даже надоедливые лягушки не нарушали ее своим занудным кваканьем.
– Ты здесь вставай, – на правах заядлого рыбака и знатока рыбных мест Ванька указал отцу на небольшой островок в шаге от заросшего осокой бережка, – а я чуток дальше пройду.
Алая полоска разгоравшейся зари становилась все шире, и из-за горизонта робко показался край уже с утра раскалённого диска.
«Жаркий денёк сегодня будет! – досадливо подумал Ванька, разматывая удочку. Однако не успел он насадить червяка, как издалека послышался глухой, с каждой секундой нараставший гул.
Парнишка отложил удочку в сторону и, задрав голову к небу, разглядел надвигавшуюся с запада смутную лавину самолётов.
«Наверное, учения, – мелькнула в голове последняя мирная мысль. – Куда это они летят? Да, как много их!».
Они с отцом недоумённо переглянулись, думая об одном и том же.
А между тем низко летевшая армада приблизилась настолько, что Ванька с отцом чётко разглядели зловещую паутину крестов на широких крыльях, а Ваньке даже показалось, что он рассмотрел холодные глаза лётчика, высокомерно разглядывавшего паренька.
А самолеты с надсадным гулом неспешно и нагло удалялись в сторону райцентра, туда, где круглосуточно работал большой нефтеперегонный комбинат.
Через несколько минут раздались оглушительные взрывы и из-за леса взметнулись огненные вихри пламени и поднялся густой столб дыма.
– Что это такое, папка? – Ванька бросился к отцу и прижался к нему.
– Это война, сынок! – угрюмо обронил отец. – Бежим скорее в деревню!
Они быстро миновали коровий выпас, и отец заскочил домой, крикнув сыну, чтобы тот бежал к правлению колхоза. Когда Ванька прибежал на небольшую площадь возле конторы, на верхнем венце которой висел черный раструб репродуктора, она была заполнена встревоженными сельчанами. А люди всё прибывали, шумно обсуждая прогремевшие взрывы и с тревогой поглядывая на все более разраставшийся чёрный дымовой столб.
– Может учения? – неуверенно гомонили мужики, а бабы, боязливо переглядываясь, плотнее прижимали к себе перепуганных, полусонных ребятишек.
Внезапно громкоговоритель жалобно пискнул и замолчал, внеся еще большую сумятицу. Послышался громкий автомобильный сигнал, и к конторе подъехали две грузовые машины. Из кабины первой выскочил статный офицер и легко взбежал на высокое крыльцо.
– Тихо, граждане! – он поднял руку и подождал несколько секунд, пока наступит тишина. – Времени на долгие разговоры нет! Это война, дорогие мои земляки! Но я и мы все верим и знаем, что враг будет разбит, и победа будет за нами!
Офицер ещё что-то говорил, но Ванька
– Мам, я тута! – закричал он, разглядев их, стоявших с самого краю, и тут краем уха Ванька расслышал слова офицера о всеобщей мобилизации.
– Пап, папка! – истошно завопил парнишка, увидев отца, одетого в выходной костюм и с брезентовым вещмешком за плечами, который пробирался сквозь толпу к жене и детям. Они приблизились одновременно. Сёстры с плачем окружили отца и повисли у него на шее, а он молча взял жену за руки и пристально, словно прощаясь навсегда, смотрел мамке в глаза. Долго. Внимательно. Неотрывно. А Ванька, так же молча, смотрел на отца, обычно веселого и разговорчивого, а теперь сурового и немножко чужого.
– Мамку береги, сынок! – не глядя на Ваньку, отрывисто бросил отец. – Береги сестёр и помни мои слова о нашей земле. Ты – защитник! С тебя и спрос!
А вокруг сновали люди, слышался женский плач, и откуда-то послышались переливчатые звуки гармошки.
– По машинам! – донесся издалека зычный голос, и шум на площади усилился.
– Так я пойду? – приглушенно, словно стесняясь своего голоса, спросил отец у мамы, осторожно освобождаясь от объятий дочерей.
– Иди, – выдохнула мама. – Только вернись, прошу тебя! – надрывно выкрикнула она и с рыданиями бросилась отцу на шею.
– Береги детей, – прошептал отец, а затем, крепко поцеловав маму в губы, решительно разомкнул мамины руки, развернулся и, не оглядываясь, направился к нетерпеливо гудевшей машине.
А дальше была война….
Часть третья
Странная все-таки штуковина – частичная потеря памяти. Ванька не помнил абсолютно ничего из своего счастливого довоенного детства, так, смутные и расплывчатые обрывки, которые прояснялись на короткое время в его памяти и так же быстро исчезали. Обо всём ему рассказывала сестра Катерина, а ей, прошедшей все ужасы фашистских концлагерей, Ванька верил безоговорочно. Зато он прекрасно помнил командира саперной роты лейтенанта Егора Горелова, которого мальчуган притащил в погреб и медальон с его, лейтенанта, мамой и сестрой, который тот зачем-то повесил Ваньке на шею. Медальон, который он бережно хранит на протяжении семидесяти лет и который сейчас лежит в шкатулке на прикроватной тумбочке. А ещё паренёк помнил холодную бетонную стену и страшный взрыв, который полностью изменил его судьбу. А вот что взорвалось и зачем? Ванька отчетливо помнил покрашенные однотонной серой краской стены госпиталей, заботливые руки и участливые лица медперсонала. Это он помнил до малейших подробностей. Однако, обо всем по порядку…
Сознание вернулось к Ваньке там, в прифронтовом госпитале, когда строгий профессор-хирург прикоснулся к его святыне, к небольшому кулончику в виде сердечка, тогда еще имевшему стойкий золотистый оттенок. Потом – белоснежная операционная и склонившееся над ним строгое лицо профессора в марлевой повязке.
– Морфин не вводить, – негромко, но отчётливо произнёс хирург. – Организм ослаблен и может не выдержать нагрузки. Ограничимся новокаиновой блокадой.
Медсестра сняла с Ванькиного тела окровавленные бинты, а затем осторожно и тщательно обмыла иссеченное осколками тело желтоватой жидкостью. Профессор аккуратно вытащил все осколки, заново обработал швы на остатках Ванькиных ног, лично наложил на выбитый глаз парня тугую повязку и тяжело перевел дыхание.