Медведь
Шрифт:
– Ты не заберешь его, Господи, я должна увидеть его живым… Может быть, он умирает прямо сейчас, в эту минуту? Мне еще три часа ехать, дай ему сил продержаться. Не забирай его, Господи!
Под утро я заснула и попала в музей на берегу Онежского озера, куда через пару лет мы вернулись вместе с Медведем.
– Вот видишь, все будет хорошо, Машенька, – говорил он.
Солнце было таким ярким, мир вокруг ослепительно белым, праздничным, таким, каким он может быть только погожим январским днем. Несмотря на мороз, в воздухе пахло весной. Так тонко, остро, почти неощутимо. Весна всегда начинает чувствоваться
– Ты только не умирай, Медведь!
Белый зал. Железные стулья. Большие окна почти до пола.
Ладожский вокзал.
Поезд прибыл рано утром, немного раньше положенного времени. Попрощавшись с женой капитана, я прошла в конец зала, к дальним кассам, где с правой стороны стояли железные стулья – такие же, как в больнице.
Мы сидели тут совсем недавно, рано утром 31 декабря, когда вместе уезжали на Новый год.
Сейчас эти самые стулья оказались заняты шумной компанией. Я присела рядом. Прошло всего три недели с тех пор, как мы были тут вместе. Если бы я могла снять этот тонкий пласт времени, вернуться туда, в 31 декабря, сесть с ним рядом и сказать, как я люблю его. Я бы просила, просила, просила у него прощения за все, что делала не так. А потом бы взяла за руку и не отпустила.
В реанимацию я больше не звонила – боялась того, что могу услышать. За мной приехал один из друзей, и мы помчались в больницу, чтобы успеть до пробок.
За окном машины мелькали знакомые улицы, а мне все казалось, что едем мы по какому-то другому городу, в другой реальности, и с неба падает не снег, а серый пепел.
– Господи, прошу тебя, только бы он был жив! Пусть ему повезет. Хоть раз. Единственный раз в жизни. Не умирай, Медведь! Ты только не умирай!
Везение – если бы им можно было делиться как хлебом и вином. Одним людям везет, а другие патологически невезучи. Медведь был из невезучих, знал это, да еще и подшучивал над собой:
– Представляешь, в детстве получил в подарок долгожданный четырехколесный велосипед, так и тот оказался бракованным. Два маленьких колеса крутились только в обратную сторону! Пришлось ждать, пока дорасту до двух колес.
Мне везло всегда, и, загадывая желание, я точно знала, что оно сбудется. Впрочем, желания мои большей частью были вполне осуществимы.
Везение – оно как инструмент: ты знаешь о нем и полагаешься на него. Ты им владеешь. Это обладание не слепо, оно рассудочно.
Я посмеивалась над его невезением и никогда не обсуждала с ним свое везение. Если тебе везет, об этом не стоит рассказывать.
Но какая теперь разница, я уже молила Бога:
– Забери у меня везение, забери целиком, отдай ему, у него же нет, ну отдай, я сама отказываюсь! Я попользовалась, мне хватит, пусть на меня валятся несчастья, если это может спасти Медведя.
Для того чтобы везло, немного надо: уметь просить и благодарить. Главное – должно быть чувство, как просить и благодарить, и внутренний настрой особый – на уровне изначального знания и предчувствия, что должно быть так, как ты просишь. И тогда
Это предчувствие робкое и наглое одновременно, и оно необъяснимо, хотя живет внутри тебя. Вот будет так, хоть убей, потому что знаю, чувствую, что по-другому не будет, но все равно попросить надо. Твоя просьба – как ключик, без которого ларец не откроется.
Чутьем этим не поделишься. Объяснить можно, но научить, вложить в человека – нельзя. Слишком прост и тонок настрой этот. Всего-то одна просьба, но на особой волне, той, что доходит до адресата. Надо нажать на невидимую кнопку внутри себя и переключиться на эту волну. Где находится кнопка и как она называется, я не знаю.
Да если бы и можно было объяснить это знание, поделиться им – в глубокой мозговой коме просить и благодарить не получится. Я просила за Медведя.
– Господи, ты всегда помогал мне. Помоги и на этот раз. Верни мне Медведя, забери мое везение. Только верни, верни, верни мне его!
Людей, впервые в жизни или за долгий ее период попавших в больницу в качестве родственников больного, видно издалека. Они бегут табуном, громко разговаривают, возмущаются порядками, оживленно машут руками и всячески демонстрируют окружающим мысль, что перед ними должны распахнуться все двери.
В то первое утро мы ворвались в холодный серый холл, совершенно не готовые к встрече с реальностью большой больницы: нас тут никто не ждет. Двери не открылись, как по мановению волшебной палочки, поскольку прибыли мы к восьми часам утра, а посетителей пускают с одиннадцати.
– Ну и чё? – лениво протянул охранник в ответ на просьбы пустить внутрь и сбивчивые объяснения, что человек-то, может, умирает, справочная служба еще не работает, я всю ночь не спала и мне бы только узнать, жив или нет, ведь до выхода врача к родственникам пациентов еще целых четыре часа! Может быть, он жив, может, умирает прямо сейчас, я должна его увидеть!
– Вы чё, ему помочь можете, умирающему вашему? Пра-а-ильно, не можете. Вот и сидите тут, ждите, – рассудительно заключил охранник, стоящий у вертушки, и повернулся спиной к нам и свернутой в трубочку купюре.
С этого момента начал действовать принцип: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Один из этих ста сонно сказал:
– Что вы там с ума сходите? Идите через приемный покой, там открыто, встретят.
И правда, меня встретил врач и провел ко входу в реанимацию, отгороженному от приемного покоя дверью, открывающейся электронными карточками персонала. Позже я поняла, что напрасно отвлекла его от работы: как выяснилось, к дверям реанимации можно спокойно подойти с другой стороны, обогнув больницу по длинному коридору и потратив лишние три минуты.
Возле входа в хирургическую реанимацию висел список больных, и Медведя среди них не было. Я знала, что он лежал в шоковой палате. Поймала первого вышедшего человека – санитарку, собиравшуюся домой после ночной смены, и спросила, умер ли у них кто-нибудь нынешней ночью.
Санитарка сказала, что все живы, и я упросила ее пойти проверить, на месте ли Медведь. Сама в тот момент не понимала, насколько смешно и абсурдно звучит моя просьба: если Медведь и жив, то уж покинуть реанимацию наверняка не может.