Медвежий вал
Шрифт:
Шагая рядом с Григорьевым и считая его хоть и не новичком, но непроверенным парнем, Раевский решил про себя взять его под опеку.
— От меня не отставай, — наказывал он ему. — Все время следи, чтобы справа свои были. Как поползем, так ногами об землю не бухай, живот подбирай, чтобы не особенно шуршало, а то снег сегодня подмерз, звонкий стал...
— Знаю, — ответил Григорьев, — ползал не раз!
— Знать-то вы все знаете, а как под носом у фрица окажешься, так все и перезабудешь!
— Не беспокойся, бывал!
— А самое главное, — не
Вместе с шорохами ветра из темноты доносились неясные разговоры, стук, изредка лязгнет где-нибудь железо. Подразделения, наступавшие днем, теперь под покровом ночи получали обед, боеприпасы; на разведчиков никто не обратил внимания. Идут и идут, у каждого свои дела!..
Когда командиры остановились уточнить положение противника и разведчики полегли на снег, к ним подошли оказавшиеся поблизости бойцы, чтобы закурить чужого табачку, поскольку свой не был еще получен.
— Что, прижучил вас немец здорово? — отсыпая махорки на добрую завертку, спрашивали бойцов разведчики.
— Ничего, — ничуть не обидевшись, отвечали те, — завтра опять долбанем его порядком. «Колеса» поотстали немного, вот и заминка, а так бы...
Подали команду «вперед». Все свое, родное, близкое осталось позади. Даже земля, по которой теперь шли разведчики, была уже как бы не совсем своя, называлась «нейтральной полосой» и могла таить на каждом шагу множество опасностей.
Поползли.
Тихонько, по-охотничьи подбиралась к Заболотинке гвардейская разведрота. Шорохи одежды скрадывались шелестом ветра. Разведчики в своих замызганных, замаранных глиной и копотью халатах сливались с потемневшим снегом.
«Как просто, — думал Григорьев, — живот подбирай, ногами не бухай, знай себе ползи вперед... А тут одежда стягивает тело, руки устали от подтягивания, шея занемела, и дыхание рвется с каким-то хрипом... А еще надо всматриваться и вслушиваться. — Он покосился на Раевского. — Ползет, хоть бы что! Неужели я хуже его? Ага, прилег! «Настоящий разведчик не должен снег хватать, а то потом хрипеть и чихать будет». Меня учил, а сам?»
У него даже уверенности прибавилось, когда увидел, что хотя он и новичок в роте, но не отстает от опытных разведчиков.
«Брать Заболотинку! Значит, назад не пойдем, недаром и мешки нам оставили. Хорошо! Хорошо бы сразу взять ее, чтобы о роте заговорили в дивизии и сам «хозяин» пришел поздравить нас с подвигом... Воображение рисовало замечательную картину: генерал выдаст ордена самым храбрым. Среди них будет Григорьев.
— Откуда ты? — поднимет он на Григорьева глаза. — Что-то я тебя раньше не видел.
— Я пришел к вам из стрелкового полка Чернякова, — ответит Григорьев.
— Как же, как же, — скажет генерал, — очень хорошо знаю полковника Чернякова. Уважаемый командир, и люди у него стоящие.
А когда орден будет зажат в левой руке, Григорьев перед всеми
Перед ним встали воспоминания детства, родной дом, скамеечка у калитки с нависшими через забор ветками березы, где всегда отдыхала мать после работы, играя с ним, еще совсем маленьким мальчиком. Потом, когда он подрос, понятия о Родине стали шире, сюда присоединились школа, и пионерский отряд, и увлекательные рассказы о вождях революции и легендарных полководцах гражданской войны.
Перелеты Чкалова, бои на далеких сопках у Хасана постепенно оформили в нем представление о границах громадного государства, населенного такими же, как все близкие Григорьеву, простыми людьми. Потом окончание десятилетки и война...
Он хорошо помнит, как тогда впервые почувствовал нечто новое. Это было внезапно и сильно вспыхнувшее понимание своей ответственности за судьбу Родины, за целостность государства, в котором он живет, за ту власть и порядки, без которых немыслимо его существование, неосуществимы его уже четко оформившиеся взгляды на будущую жизнь. Он понял: любить Родину — значит защищать ее от врагов. Так пришла его настоящая любовь к Отчизне.
С одним только не мирилось его сознание — с возможностью умереть. Видя смерть многих, он не мог представить себя несуществующим. Это шло вразрез с его понятиями о жизни, о будущем. Он верил, что останется жив, а когда все же являлись мысли о том, что его могут убить, старался отогнать их.
Внезапно раздавшийся выстрел заставил Григорьева вздрогнуть, оборвал его думы.
Следом за выстрелом взвилась ракета, и при ее ослепительном свете стали видны застывшие на мгновенье разведчики, почерневший бруствер неприятельского окопа, такой близкий, что Григорьев даже удивился, как это им удалось так незаметно подползти.
Ракета, помигав в воздухе, описала большую дугу и упала далеко позади разведчиков. Ударившись о заснеженную твердую землю, она вспыхнула в последний раз ярким пламенем, и ночь взмахнула своим непроглядно-черным крылом, скрыв под ним и людей, и снежное поле, и близкий бруствер окопа.
«Сейчас начнется!» — успел подумать Григорьев, напрягаясь перед командой, которой не могло не быть. Считанные секунды, отделявшие момент падения осветительной ракеты от вспышки сигнальной — красной, показались вечностью. Если первая заставила разведчиков замереть, вторая звала вперед, туда, где уже всполошились гитлеровцы.
Мгновенно вскочив на ноги, Григорьев хотел закричать: «За Родину!», но подумал, что в роте, где он новичок, может быть, не принято кричать в ночных атаках, и смолчал. «Лучше быстрей добегу до окопа», — решил он, отыскивая взглядом Раевского, поднявшегося справа.
Захлопали беспорядочные выстрелы, грохнула и рассыпалась искрами чья-то граната, что-то кричали в окопах гитлеровцы; перекрывая их крики, раздались русские команды и стрекот автоматов. Звуки смешались, стали неотделимы один от другого, слились в нарастающий шум ночного боя.