Медвежий вал
Шрифт:
Березин подробно изложил, как надо организовать взаимодействие пехоты с артиллерией и танками, указал время переноса огня в различные моменты боя. Потом пригласил всех к Монастырскому холму, чтобы сказанное закрепить практическим показом.
Крутов не попал на вершину холма, которая вся была занята генералами и полковниками, тесно обступившими командующего. Ему удалось прилепиться лишь на переднем склоне высотки. Укрепившись на земляном откосе, он достал из сумки бинокль, в окулярах встали знакомые по зимним боям места: Ранино, Тишково и роща, откуда наступал батальон Еремеева. Внизу перед холмом, где когда-то
Взвилась красная ракета; торопливо застучали выстрелы минометов, ударили батареи дивизионных пушек. Мимо холма с ревом и лязгом промчалось десятка два танков и самоходных орудий. Атака.
— Обратите внимание, как движется пехота за танками, — раздался громкий голос Березина. — Такой темп требует от нее больших усилий, но мы должны привести своих солдат и сержантов к убеждению, что иначе — невозможно! В бой пойдут отдохнувшие люди...
Пехота шла действительно хорошо. Крутову видно было, как взвивались дымки гранатных разрывов над окопами «противника», как бойцы, перескочив через траншеи, бежали дальше, и вскоре автоматная стрельба стала доноситься еле-еле, а затем только отдаленное мерцание сигнальных ракет говорило о продолжающемся движении батальона. Вскоре над Ранино взвились красные искры ракет.
— Батальон форсировал озеро и овладел Ранино, — сказал Березин, — На нашем пути встретятся водные преграды, нужно учиться их преодолевать!
Возвращались с учения с шумными разговорами.
— Если так пойдет, как требует командующий, то я не завидую гитлеровцам! — сказал Еремеев.
— А как же иначе? Только так! Врагу на этот раз не улизнуть от расплаты, — убежденно отозвался Черняков.
В голове его рисовались картины грядущих боев, хотелось дожить до тех счастливых минут, когда можно будет по-настоящему шагнуть через ненавистный рубеж фашистской обороны.
А часы и минуты эти становились все ближе и ближе...
В один из последующих дней полк Чернякова выполнял странную на первый взгляд задачу. Целый батальон с полковой батареей по нескольку раз совершал переход по одному маршруту. Подразделения поднимались на холм, хорошо видимый противнику, пылили по дороге, а потом спускались вниз и, незаметно обойдя холм стороной, снова повторяли «марш». Пусть считает противник, сколько «войск» подошло к переднему краю! А тут всего-навсего один полк Чернякова как стоял, так и стоит...
В воздух поднималась «рама» — разведывательный самолет противника. Тогда «войска» разводили по кустарникам костры, дымили в небо.
На переднем крае стояла тишина.
В штабе полка тоже выпал редкий миг затишья. Телефонист, сидя возле аппаратов, порой твердил:
— Гром, Гром, я — Венера! Проверка!..
— Вызови Еремеева! — подошел к нему Крутов.
— Не могу, — ответил телефонист.
— Что же это ты? Связи нет, а сидишь и не докладываешь!
— Связь есть, товарищ капитан, только телефоном с сегодняшнего дня пользоваться запрещено всем без исключения.
Офицер-шифровальщик, лениво бренькавший на мандолине, повернулся к Крутову и сказал:
— Приказ по моей части... Желаете говорить, пройдитесь пешочком и беседуйте сколько угодно!
Крутов ничего не сказал и пошел в батальон.
Задумавшись, Крутов не заметил, как свернул на тропку к третьему батальону.
В прохладном полумраке блиндажа за столиком сидел Глухарев и что-то выводил цветными карандашами. Увидев Крутова, он поспешно спрятал листок.
— Здравствуйте! Я вам не помешал?
Комбат указал ему на скамейку — садись!
— Так случилось, что проходил мимо...
— Послушайте, — неожиданно сказал Глухарев. — Вы, кажется, художник?
— Когда-то немного учился... а что? — Крутов был удивлен.
— Да вот, понимаете, какая чертовщина, — Глухарев нерешительно вытащил спрятанный листок. — Надо сыну нарисовать танки, пушки — словом, все атрибуты войны, а у меня ничего не выходит. Целый час бьюсь, а толку ни на грош. У вас наверняка лучше получится...
— Значит, сын жив-здоров?
— Да, нашелся! В детдоме оказался, в Красноярске. На письмо ответил, правда не сам, а воспитательница. Сам он еще малыш, только годика через два в школу, не раньше...
Счастливо улыбаясь, Глухарев достал письмо и небольшую карточку, на которой куча малышей облепила молодую женщину с грустными, но добрыми глазами.
— Вот он, Колька мой, — указал Глухарев. — Какой парень вымахал, а? Совсем ведь кроха был, а вырос! Не узнать теперь...
Колька, пожалуй, такой же, как и остальные, но, если отец находит его особенным, почему бы с этим и не согласиться?
— Орел! — подтвердил Крутов. — Смотри, как брови свел, прямо весь в отца...
Глухарев расцвел от похвалы и тут же подсунул Крутову бумагу и карандаши.
— Так вы нарисуйте что-нибудь такое... — он неопределенно повертел пальцами. — Сделайте одолжение. А я пока насчет обеда соображу.
Он вышел из блиндажа.
Крутов взялся за карандаш. Рука, соскучившаяся по любимому занятию, жадно бегала по бумаге. Прежде всего появился танк, и не один, а целая танковая рота. Стремительные «Т-34» мчатся на врага. А самолеты над ними. На крыльях у них горят звезды: сразу видно, что это свои самолеты. На другом листке в верхнем углу появился летящий к земле «мессершмитт». Он объят пламенем, за ним стелется черный хвост дыма. Из нижнего противоположного угла бумаги по нему ведут огонь стрелки — это они и подбили самолет врага. Середина листа осталась чистая. Крутов подумал немного, потом нарисовал овальную рамочку и в ней Глухарева в профиль, такого, как всегда: в пилотке, с темной прядью волос, свисающей на лоб, и сурово сдвинутыми бровями. Нос чуть-чуть с горбинкой, щека с резкой мужественной складкой у рта...
Глухарев вошел в блиндаж, глянул из-за плеча.
— Ну, как получилось? О, здорово! Даже портрет! Неужели я такой злой? Надо было подвеселить немного, а то меня малыши бояться будут...
— Нет, не надо. Так вы больше похожи, и выражение вовсе не злое, а суровое, волевое.
— Вот не знал раньше про ваш талант! Может быть, по маленькой, за сына. А?
Он поставил на стол тарелку с закуской, налил водки в небольшие граненые стопки.
— За вашего сына! — чокнулся Крутов.