Мегрэ и ленивый вор
Шрифт:
— И часто он у нее бывает?
— Я не могу постоянно сидеть у окна, к сожалению! Выхожу около шести, а возвращаюсь поздно ночью. Такая профессия!.. Откуда я могу знать, часто ли он к ней приходит?
— А как вы думаете?
— Да разве я знаю. Раза два-три в неделю.
— И ночует?
— В этом я уверена; ясно, что ночи он проводит у нее. Обычно я встаю довольно поздно, но в дни, когда мне предстоят визиты к врачу, должна выходить очень рано. Ваши коллеги, наверное, делают это нам назло, назначая такие ранние часы! Ну вот, несколько раз так было: выхожу в девять, а машина этого альфонса
— Есть еще и второй?
— Вот именно! Тот старый. Ведь у нее должен быть кто-нибудь посерьезнее, разве нет?
Мегрэ не мог удержаться от улыбки, слыша подобное изложение фактов.
— Чему вы улыбаетесь? Разве я сказала какую-нибудь глупость?
— Нет, что вы! Продолжайте, пожалуйста.
— Это очень элегантный пожилой мужчина, седой, иногда приезжает на «роллс-ройсе» с шофером. А какой красивый парень его шофер!
— И он тоже остается на ночь у этой дамы?
— Нет, кажется, нет. Приезжает ненадолго и сразу же уезжает. Если не ошибаюсь, поздно вечером я его никогда не видела. Является эдак часов в пять. Наверное, к чаю…
Она была горда от мысли, что при случае могла продемонстрировать свое знание высшего общества. Знала, что некоторые «аристократические семьи» в пять часов вечера «пьют чай»…
— Я, наверное, так и не узнаю, почему вы задаете мне все эти вопросы.
— Угадали.
— Я должна держать язык за зубами?
— Для меня это было бы очень важно.
— И так будет лучше для меня самой, правда?
— Наверняка.
— Пожалуйста, не беспокойтесь. Я уже слышала о вас, приятельницы мне рассказывали, но представляла вас себе иным. Думала, что вы немного старше. — Она улыбнулась, потянувшись под одеялом.
И после короткого молчания спросила:
— Нет?
Он ответил тоже с улыбкой:
— Нет.
Она громко рассмеялась.
— Так же, как и мой сосед… Да? Через секунду спросила уже серьезно:
— А что он такое сотворил?
Мегрэ был почти уже готов рассказать ей правду. У него появилось огромное искушение посвятить ее в это дело. Он знал, что можно рассчитывать на ее молчание. Знал также, что она сможет понять многое, много больше, чем, например, такой человек, как судебный следователь Кажу. Может быть, какие-то следы, которых он не заметил, были бы для нее, если бы она знала, в чем дело, понятными?
— Нет, не сейчас. Быть может, позднее. Если понадобится.
— Вы еще вернетесь?
— Может быть. А где здесь неподалеку можно хорошо поесть?
— Ясное дело, только в «Пети-Сен-Поль»… Хозяйка там сама готовит, и если вы, например, любите поджаренные колбаски, лучших не найдете нигде. Только скатерти там бумажные и обслуживание не из лучших… Официантка слишком заигрывает с клиентами…
Комиссар Мегрэ воспользовался ее советом. Но прежде чем усесться за столиком маленького ресторанчика, позвонил жене, чтобы предупредить, что ко второму завтраку домой не придет, поест в городе.
Нет, он не забыл о своих обязанностях — о деле Фернана и его шайки. Но он должен был «переварить» более близкое ему и более интригующее дело об убийстве Кюэнде, и обязательно в одиночестве.
Да, ему необходимы были и одиночество, и отдых, а позволить себе это он мог только
Хозяйка, приземистая и толстая, с коком седых волос на голове, часто открывала кухонную дверь, чтобы бросить взгляд в зал и проверить, все ли в порядке; на ней был фартучек, такой же голубой фартучек, какой когда-то носила мать Мегрэ, более темный по краям и полинявший посередине от частых стирок.
Официантка действительно вела себя довольно странно, хотя совершенно не так, как предупреждала Ольга. Это была высокая брюнетка с белой колеей. Время от времени гримаса боли или судорога пробегали по ее лицу. Комиссар подумал, что сегодня она сделала аборт.
В зале было несколько рабочих в комбинезонах, два алжирца и продавщица газет из ближайшего киоска в мужском пиджаке и фуражке.
Имело ли какой-нибудь смысл показывать фотографию Кюэнде официантке или усатому хозяину, разливавшему вино?
С этого самого места в углу зала у окна, которое сейчас занимал Мегрэ, Кюэнде мог, протирая временами рукавом запотевшее стекло, видеть как на ладони дом напротив, наблюдать, что происходит на улице.
Наверняка он не доверял никому. Здесь, как и везде, его считали тихим, спокойным человеком, каким в определенном смысле он и был на самом деле.
Мегрэ знал подобных одиночек. Например, известный Коммодор, носивший моноколь и красную гвоздику в бутоньерке, останавливался в самых роскошных отелях, имел великолепные манеры, выглядел, да и вел себя, как благовоспитанный, исполненный достоинства пожилой мужчина — такой благовоспитанный, что никому не приходило в голову подозревать, что у него «длинные руки». И он на самом деле ни разу не попался с поличным, и никто не знал, что с ним потом случилось. Может быть, он укрылся где-нибудь в провинции, а может быть, еще сейчас греет старые кости на одном из далеких островов Тихого океана? А может быть, его прирезал какой-нибудь неизвестный преступник, польстившись на деньги…
Раньше ведь тоже существовали организованные банды, но они применяли иные методы, чем теперь, и, что более важно, набирались из людей другого типа.
Если бы, к примеру, такая история, как на улице Лафайет, произошла двадцать лет назад, Мегрэ сразу бы знал, где искать лиц, совершивших нападение, в каком районе — да что там! — в каком кафе или баре. Он знал их завсегдатаев, людей примитивных — тех, у кого на лице написана их профессия.
У современных гангстеров методы совершенно не те. Нападение на кассира на улице Лафайет было заранее тщательно обдумано и предусмотрены малейшие детали — надо было случиться только редкому, неожиданному стечению обстоятельств, которое привело к тому, что в толпе оказался полицейский, вопреки предписаниям имевший при себе револьвер. И он, рискуя пристрелить кого-то невиновного, не выдержал и выстрелил, ранив бандита.