Мегрэ в меблированных комнатах
Шрифт:
— Что вы делали потом?
— Полиция потеряла около месяца. Дело в том, что кто-то другой приходил после меня к Мабилю, человек, который уже имел приводы, и швейцар дал полиции его описание. Его арестовали. Долго думали, что это он убил.
— Вы сказали Франсуазе правду?
— Я жил в постоянной тревоге. Когда прочел в газетах, что арестованный вместо меня человек освобожден, я потерял голову и уехал за границу.
— Так и не сказав ничего Франсуазе?
— Я написал ей, что меня вызвали родители и что
— Куда вы поехали?
— В Испанию. Потом в Португалию, а там сел на пароход, идущий в Панаму. Французские газеты публиковали мою фамилию и мои приметы. В Португалии мне удалось достать фальшивый паспорт на имя Вермерша.
— И с тех пор вы жили под этой фамилией?
— Да.
— Вы долго прожили в Панаме?
— Восемнадцать лет.
— Не имея известий от Франсуазы?
— А как я мог получать от нее известия?
— Вы ей не писали?
— Никогда. Сначала я работал рассыльным во французском отеле. Потом открыл собственный ресторан.
— Вы разбогатели?
Он ответил, словно стесняясь:
— Я заработал порядочно денег. Столько, сколько нужно, чтобы жить без забот. Я заболел. Печень. Много пил. Там свободно продается настоящий абсент, и я к нему пристрастился. Три месяца провел в больнице. Врачи посоветовали мне переменить климат.
— Сколько времени прошло с тех пор, как вы вернулись во Францию?
— Семь лет.
— Значит, вы вернулись до того, как Франсуаза заболела?
— Да. За два года до этого.
— Как вы ее разыскали?
— Я не искал ее. Не посмел бы. Я был уверен, что она не захочет меня видеть. Однажды я случайно встретил ее в метро.
— Где вы тогда жили?
— Там, где живу и сейчас, на бульваре Ришар-Ленуар. Через несколько домов от вас, на углу улицы Шмен-Вер.
Тут он во второй раз улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой.
— Франсуаза сказала вам, что она замужем?
— Сказала.
— Она на вас не сердилась?
— Нет. Она считала себя ответственной за то, что произошло.
— Она все еще любила вас?
— Наверно.
— А вы?
— Я никогда не переставал ее любить.
Он не повышал голос, говорил очень просто, нейтральным тоном. Сквозь облака начало проглядывать солнце, еще молодое, влажное.
— Вы не требовали от нее, чтобы она оставила мужа?
— Она не считала себя вправе сделать это. Видите ли, он очень хороший человек, она его уважает.
— Вы часто с ней виделись?
— Мы встречались два или три раза в неделю, когда ее муж бывал в море, в одном кафе на Севастопольском бульваре. Мне захотелось побывать у нее дома. Не для того, что вы имеете в виду. Об этом мы и не думали. Однажды я вошел в дом, когда консьержка была на рынке, и почти сразу же ушел.
— А потом это стало привычкой?
— Я приходил несколько раз.
— Вы уже тогда условились о сигнале?
— Медный
— Вы никогда не предлагали ей уехать за границу?
— Она бы не согласилась.
— Из-за Бурсико?
— Да. Вы ее не знаете.
— А потом она стала совсем немощной?
— Почти совсем. Вы же ее видели. Это худшее, что могло с нами случиться. Она не могла выходить, и я стал чаще навещать ее. Однажды утром, когда консьержка вернулась, я еще находился в квартире и спрятался там. Я оставался у нее до следующего дня.
— И с тех пор вы стали оставаться у нее на ночь?
— Да. Это создало впечатление, что мы живем вместе. Не забудьте, у нас ведь никогда не было общей квартиры. Когда я жил на улице Дам, у нее была своя комната на бульваре Роше-Шуар. Потому-то о ней никто никогда не упоминал. Вот и вся история! Я стал оставаться на два дня, потом на три, иногда даже больше. Еду я приносил с собой.
— Вы, конечно, не боялись, что неожиданно вернется муж: ведь суда ходят по твердому расписанию.
— Нам было тяжелее всего, когда он проводил здесь свой месячный отпуск.
Все было серенькое, меланхолическое, как и сам этот человек, как и квартира на улице Ломон, как и женщина, проводившая целые дни лежа в постели.
— На прошлой неделе я увидел в окно, что за улицей ведется наблюдение.
— Вы думали, что это из-за вас?
— В газетах ничего не писали про Паулюса. Я не мог предположить, что полиция интересуется домом напротив, и решил, что напали на мой след. За два дня, пока сидел в доме, я все передумал. Готов был сдаться, но тогда мне пришлось бы говорить о Франсуазе, ее стали бы допрашивать, и муж узнал бы все…
— В общем, — сказал Мегрэ, набивая остывшую трубку, — вы выстрелили в инспектора, чтобы иметь возможность выйти из дома.
— Да.
— Потому что должен был вернуться муж, а вы были у нее.
— Совершенно верно. Я напрасно ждал, что наблюдение прервется. Видел, как сменяются инспектора. Когда они садились у окон дома мадемуазель Клеман, я был убежден, что следят за квартирой Франсуазы. Я ждал, так сказать, до последней минуты. Бурсико был уже в поезде. Он должен был прибыть на вокзал сразу после полудня. Мне обязательно нужно было выйти, понимаете?
— У вас было оружие?
— Никогда в жизни не носил оружия, даже в Панаме. Я знал, что револьвер Бурсико лежит в ночном столике. Это был кольт крупного калибра, который он сохранил еще с войны и оставлял под рукой у жены, так как думал, что она пуглива.
— Вы стреляли из окна?
— Я ждал, пока инспектор закурит сигарету, чтобы получше прицелиться.
— Франсуаза знала, что вы делаете?
— Нет. Она даже не видела, что я держу револьвер в руке, потому что мы не зажигали лампы.