Мегрэ забавляется
Шрифт:
— Нет. Не было ничего подобного тому, что принято понимать под этим.
— Она рассказывала вам о своей жизни?
— Как и все, Эвелин вспоминала прошлое, детские годы.
— Выходит, вы стали добрыми друзьями?
— Если вы это так воспринимаете.
— Бывала ли она у вас дома, в этой квартире?
Снова молчание, а потом вопрос:
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Отвечу вам откровенно. Я показал фотографию Эвелин Жав вашей консьержке, и та утверждает, что по меньшей мере дважды видела, как та поднималась к вам, причем второй раз это произошло
— Консьержка лжет, она ошиблась в отношении личности посетительницы».
У девушки за соседним столом вырвалось:
— А ты кому веришь? Консьержке или доктору?
Воистину они читали в одном и том же темпе. Ее возлюбленный ответил:
— Все консьержки — ведьмы, но доктор явно чувствует себя не в своей тарелке…
— Говорила же тебе, что это любовная история…
Мадам Мегрэ, уже просмотревшая, вероятно, не столь длинную заметку в своей газете, держала теперь газету на коленях, задумчиво разглядывая суетливых туристов.
Мегрэ, забыв, какую роль играет в уголовной полиции, которой посвятил всю жизнь, с удивлением осознал, что спокойно почитывает разглагольствования журналиста, как самый простой смертный на этой улице. И тут он внезапно сделал небольшое, но поразившее его открытие.
Обычно моралисты, те, кто испытывает зуд поучать себе подобных, настойчиво проталкивают тезис о том, что набрасываться на сообщения о преступлениях и катастрофах читателей побуждает нездоровая или даже извращенная психика.
Не очень глубоко над этим задумываясь, Мегрэ еще вчера был склонен поддержать такую точку зрения. Но сейчас он неожиданно понял, что все обстоит не так просто, и на смену его оценок в известной мере повлияла молоденькая соседка.
Разве читатели не так же взахлеб проглатывают рассказы о героических и необыкновенных делах? И когда еще видели столь многочисленную и возбужденную толпу, причем глубокой ночью, на Больших бульварах, как при встрече Линдберга [1] ? Просто люди жаждут знать, каков предел, которого может достичь человек как в добре, так и во зле, — не так ли?
1
Американский летчик, который в 1927 году впервые пересек Атлантику.
А любопытство соседней девчушки, не было ли оно вызвано ее, новичка в любви, желанием выяснить, где пролегают границы этого чувства? Быть может, она надеялась, что газета и ход следствия по делу о смерти на бульваре Османн просветят ее.
Лассань продолжал накручивать, извлекая максимум из своего эксклюзивного интервью:
«Тогда мы его спросили:
— К вам часто ходят женщины, месье Негрель?
— Некогда такое бывало.
— Что вы подразумеваете под «некогда»?
В течение всей нашей беседы он, не переставая, смолил сигареты и давил окурки о подоконник открытого окна.
— Уже год, как я помолвлен. Полиции это известно.
Должно быть, уже допросили мою невесту и делать из этого тайну бесполезно.
— Можно узнать ее имя?
— Вам его наверняка
Мне не пристало это делать.
— Она живет с родителями?
— Да.
— Работает?
— Да.
— Из буржуазной семьи?
— Ее отец — известный адвокат.
— И она навещала вас?
Молчание.
— Сейчас я наберусь еще большей наглости, доктор, и прошу вас меня за это извинить. Вы не были любовником мадам Жав?
— Мне уже задавали такой вопрос.
— И что вы ответили?
— Нет.
— Вы также никогда не были влюблены в нее?
— Никогда.
— А она — в вас?
— Она ни словом, ни поступком не давала мне повода так считать.
— Вы не виделись с ней в последнюю субботу?
— Нет.
— Также не встречались и с Жавом?
— Ни с одним из них. После обеда я принял пять пациентов, и наличие их медицинских карточек в кабинете уже проверено. Я покинул здание в пять тридцать, предварительно попрощавшись с Жозефой и напомнив ей, что нужно закрыть окна.
— Кому пришла в голову мысль насчет того, чтобы вы заменили этим летом Жава?
— Ему самому.
— А как обстояло дело в прошлые годы?
— Он прибегал к услугам одного из моих коллег, доктора Бриссона. Но этой зимой тот открыл собственное дело в Амьене, поэтому не мог подменить Жава.
— Последний вопрос. Считаете ли вы, что Жозефа как-то по-особому привязана к своим хозяевам?
— Мне нет до этого дела.
— Вам довелось провести с ней бок о бок несколько недель. Вы часто общались с ней. Из тех ли она женщин, кто готов лжесвидетельствовать в интересах кого-то из своих работодателей?
— Повторяю: понятия не имею».
Лассань делал вывод:
«Мы расстались с доктором Негрелем, чья честь, будущее и даже жизнь в настоящее время подвергаются опасности. Он отдает себе в этом отчет. Виновный или нет, осознает тяжесть нависших над ним подозрений. Пред нами он предстал как человек, решивший защищаться — спокойно, без суеты и гнева, а последний взгляд, брошенный им нам вдогонку с верхней площадки лестницы, был исполнен горечи».
— Вот как, на мой взгляд, все происходило, — встрепенулась девушка за соседним столиком. — Молодой доктор и она были любовниками. Консьержке нет смысла говорить неправду, я убеждена, что она ее действительно узнала. Муж Эвелин старше ее. Он обращался с ней как с девчонкой, а женщины этого не любят. Негрель же, напротив, красивый мужчина, взор его нежен…
Мегрэ улыбнулся, занявшись трубкой. Откуда это она взяла — про нежный взор? Не потому ли, что журналист упомянул о густых бровях?
— Убеждена, что он — человек пылкий. По всем ответам Негреля чувствуется, что он себя сдерживает. Заметь также, что окурки он гасит о подоконник.
— Это абсолютно ничего не значит.
— Как сказать: он весь кипел внутри, стараясь в то же время внешне выглядеть спокойным. Эвелин была вынуждена отправиться в Канны вместе с мужем и дочкой.
Но она, держу пари, подбросила Жаву мысль о Негреле как его заместителе на время отпуска. Там они могли видеться, поскольку часть своего времени тот проводил на бульваре Османн.