Механический зверь. Маленький изобретатель

Розин Юрий

Снова тишина, прерываемая лишь далекими криками пьяных студентов, отмечающих поступление.

— На что это похоже? На что похоже зло? — голос Савойна дрожал от исследовательского азарта. Старый чародей, посвятивший магии всю жизнь, сейчас был похож на земного алхимика, вплотную подошедшего к созданию философского камня.

Вот только это стало его первой и единственной ошибкой. Лаз почувствовал, как тает, словно выпавший летом снег, его уважение к Савойну. Не как к магу, нет. Как к человеку. Лазарис понял: заигравшись в высшую магию и погрязнув в дрязгах высшего света, высший маг все-таки утратил

кое-что критически важное. В мальчике перед ним ректор видел лишь интересный объект изучения, да, спрятанный в теле ребенка, но это было вторично. Оценивая Лаза, старик думал в первую очередь об интересах магии, потом — о своих интересах, интересах Кристории, интересах академии… интересы самого мальчика плелись где-то далеко в хвосте этого списка. А ведь он, в этом старик нисколько не лукавил, не считал Лазариса какой-то темной тварью. Да, очень странным, но все-таки ребенком. Было бы это не так, считай Савойн своего ночного собеседника бесчувственным монстром, как думал Торус Рамуд, это было бы даже логично. Но так? Нет.

А вместе с уважением из Лаза уходили все те барьеры, что он старательно возводил вокруг запретной темы. И вырывалось на волю то, что он хотел, но боялся сказать вслух с того самого дня, когда почти три года назад впервые ощутил собственную душу.

— Вы видите звезды, господин ректор? — Лаз так и не повернул голову. И старик, повинуясь его словам, тоже поднял глаза. — Вы ведь знаете, что они там есть. И даже в облачную ночь, смотря в небо, вы все равно чувствуете их свет, невидимый, но доходящий до земли каким-то особым, магическим образом. Понимаете о чем я?

— Понимаю.

— А теперь представьте, что в такую ночь вам вдруг пришло осознание, что там, в высоте, звезды просто пропали. Что больше никогда, от этого мига и во веки веков не будет в этом мире звезд. Ни одной. И луны не будет. И солнца. Что там, за подсвечиваемыми огнями городов облаками, воцарилась тьма, вечная и бесконечная. И только вы один на всем белом свете знаете эту жуткую правду.

— Остановись, мальчик… — Савойн привстал на локте, пристально глядя на Лаза, но тот уже не слушал.

— Люди живут: рождаются, умирают, пьют молоко матери, воду, мочу, вино, спят, дерутся, трахаются, управляют странами, пасут отары овец, смеются, плачут, ненавидят, любят, делают тысячи и миллионы каких-то своих дел, важных лишь им одним просто потому, что иначе их существование, как им кажется, будет поставлено под угрозу, а в вашей голове молотом отдается простая как мир мысль: это все бесполезно! Ведь перед нависшей над всем сущим тьмой уже не будет важно, кто чей сын, кто чей брат, враг, друг, любовник, кто кого убил и кто кого родил, кто умер и кто воскрес, кто жил праведно и кто грешил, все полетит к херам когда рассеется этот тоненький облачный слой!

Он уже кричал. Из глаз текли слезы, горло скребло наждачкой, в груди застыл огромный неподвижный ком из всего того, что копилось в нем все эти годы, он не мог и не хотел останавливаться, изливая душу не столько Савойну, сколько молчаливым и понимающим пустоте и ночи.

— Я не знаю, сколько он еще продержится, Савойн Листер, высший чародей Кристории и ректор Дома Магии! Не знаю, сколько осталось мне жить в здравом рассудке, не знаю, что произойдет после того, как эта тьма

выльется в мир! Я живу с этой тьмой бок о бок с самого рождения, я вижу ее каждый день последние три года и с каждым разом она все больше и страшнее! А вы, такой умный, такой сильный, такой мудрый и понимающий, хотите знать, на что это похоже!?

Хотите знать, на что похож топор палача, висящий над твоей шеей ежеминутно и ежесекундно, хотите знать, на что похожи сны, полные кошмаров и ужасов, хотите знать, на что похожа жизнь, с которой готов распрощаться в любую секунду лишь чтобы не допустить катастрофы!?

Благодарите всех богов во всех мирах, господин ректор, что вы никогда не узнаете, на что это похоже и доживете свою жизнь в мире и покое на тепленьком местечке, полученном по праву рождения! Благодарите великий свет и забудьте про тьму, потому что, клянусь вам своей жизнью, я сделаю то, что должен сделать, когда придет нужный час!

Видите вот это, господин ректор!? — тонкий палец указал на широкую и толстую пластину, закрепленную сзади у мальчика на голове. Они оба уже давно стояли на ногах, Савойн в полном шоке от происходящего, Лаз в бессильном гневе на эту жизнь и на старика, задающего идиотские вопросы. — Эта деталь поддерживает мою голову в устойчивом состоянии, а еще, при определенных условиях, она выстрелит в череп семь коротких шипов, которые мгновенно оборвут мою жизнь. Скажите, вы действительно хотите знать, на что похожа ТАКАЯ жизнь!?

Эта тишина не походила на предыдущие. Звенящая, почти физически ощутимая, казалось, ее можно черпать ложками, в ней было тяжело дышать и невероятно больно говорить.

— Не хочу… — Савойн словно разом постарел лет на сто.

Вместо бодрого старика напротив Лаза стояла древняя развалина, дряхлая и трясущаяся. Он искренне думал, что готов к любому ответу на свой вопрос. Вот только оказалось, что это даже близко не правда. Второй по силе маг Кристории боялся. Дико боялся ощутить то, что описывал Лаз. Ему казалось, что в мире не осталось вещей, которых он может по-настоящему бояться, но вот он, Савойн Листер, девяностолетний высший маг, трясется от ужаса, услышав слова девятилетнего малыша.

И это было самым большим ударом. Не сам страх, а осознание собственной слабости. Понимание того, что другой человек, ребенок, пусть даже он был максимально необычным, но все-таки ребенок, каждый миг переживал то, что он боится почувствовать даже на этот самый миг, было худшей пыткой в жизни Савойна. — Ты больше не должен мне кланяться… — он на секунду замялся, не узнав собственный голос, таким он стал слабым и сиплым. — Я этого не заслуживаю. Прости меня…

Ветер поднял тело высшего мага в воздух и унес в сторону главного здания Дома Магии.

Лаз тяжело дышал, пытаясь понять, что только что произошло. На плечо опустилась Принцесса, щеки коснулась мягкость оперения.

— Пошли-ка спать, красавица… — чуть покачнувшись, он поплелся в сторону чердачной дверцы. — Это была длинная ночь.

— К счастью, пока что звездная. — Добавил Дьяволенок, закрывая за собой люк.

— Вот теперь мне его тоже жалко.

— Не смей его жалеть. И никто из вас не должен.

— Почему?

— Потому что жалость к тому, кто не прекратил борьбу, равносильна оскорблению.